Трое остальных матросов нашей группы были моими товарищами по вахтам, но я не знал их настоящих имен. Они были похожи друг на друга как горошины в одном стручке и порой я не мог их различить. Однако некоторые небольшие отличия между ними все же имелись. Своими прозвищами они как раз и были обязаны этим отличиям. Одного из них называли Пьянчугой, ибо его пристрастие к дарам Бахуса на какую-то йоту превосходило приверженность к вину остальных членов экипажа, которых трезвенниками также назвать было трудно. Второй носил прозвище Щеголя, потому что был чуть опрятнее других в одежде и привычках. Третьего именовали не иначе как Клим-Балбес. Из-за удивительной наивности и невежества, которые выделяли его даже среди тупых и малоразвитых товарищей.
Вряд ли я когда-нибудь мог предположить, что сражаться за славу старой доброй Англии мне придется бок о бок с такими людьми.
- А скажи мне, Клим, - спросил Пьянчуга, нарушая долгое молчание, - с кем бы ты предпочел драться? С испанцами или португальцами?
Клим погрузился в мучительное раздумье.
- С португальцами, - решил он наконец.
- Клим предпочитает драться с португальцами, - возвестил Пьянчуга и рассмеялся. Я не мог понять, почему этот ответ вызвал у него такое веселье. Он громко повторил слова Клима и тут засмеялись остальные матросы на палубе. К ним присоединился и сам Клим. Судя по всему, он испытывал гордость по поводу того, что сумел развеселить своих приятелей.
- Ну да, с португальцами, - повторил он.
Появился кок. В руках у него была бадья бренди. Он черпал напиток жестяной кружкой и раздавал морякам. Спиртное подхлестнуло красноречие Пьянчуги.
- Голенастый, - обратился он ко мне, - возможно сегодня тебе придется помереть. Что бы ты предпочел - получить удар копьем в брюхо или мушкетную пулю туда же?
Тут я сразу почувствовал, что ощущение пустоты внутри было обманчивым. От слов Пьянчуги мой желудок, как мне показалось, едва наизнанку не вывернуло.
- Если мне суждено умереть, - сказал я, - то предпочел бы погибнуть от мушкетной пули. В голову.
Мой ответ также показался присутствующим почему-то очень забавным.
- Голенастый хочет, чтобы ему башку отстрелили, - воскликнул Пьянчуга и оглушительно захохотал. Остальные стали ему вторить. Многие повторяли мои слова и при этом с силой хлопали себя по мускулистым ляжкам.
- Ничего не поделаешь, дворянская кровь! - прокомментировал Щеголь. - Не хочет помирать с выпущенными кишками, желает помереть чисто и аккуратно.
Подобные разговоры и умственный уровень моих товарищей уже давно перестал удивлять меня. Джон целиком передал меня на попечение Гарда, который со мной отнюдь не церемонился. Вот уже четыре месяца как я изо дня в день слышал подобные речи и размышлял о том, стану ли я со временем таким же как все остальные. Пожалуй это было самым сложным.
Я работал и жил как другие, с одним правда исключением - у меня была крохотная собственная каюта.
Пища была грубой и однообразной - в основном солонина и морские сухари. Вонь камбуза, откуда нам приносили еду в железных котелках преследовала меня буквально всюду.
Матросы отличались дикостью, подозрительностью, мстительностью и в то же время в некоторых отношениях были наивны как дети. Темами разговоров служили лишь драки, пьянство и женщины. Особенно живо обсуждались сексуальные привычки и особенности уроженок различных стран. Я не замечал в них ни огня патриотизма, ни чувства самопожертвования во имя благородной цели. Когда я говорил о морской славе Англии и ее высоком предназначении, они тупо смотрели на меня или цинично сквернословили. В море всех их позвала жажда наживы, надежда на богатую добычу.
Джон ничего не предпринял для того, чтобы хоть как-то облегчить мне жизнь. Он несомненно полагал, что методы воспитания Гарда быстро превратят меня в настоящего моряка. Но сейчас, сидя на палубе в ожидании предстоящего сражения я вынужден был признать, что методы эти желаемых плодов не принесли. С каждым днем я все больше замыкался в себе. Не знаю, какие распоряжения относительно меня помощник получил от капитана, но усердствовал он вовсю. Когда я нес вахту, мне поручалась всевозможная грязная работа. Я мыл посуду в вонючем камбузе и до изнеможения драил палубу. Меня даже заставляли мыть гальюн на нижней палубе, где матросы справляли естественную нужду. Все стены были там разрисованы непристойными картинками, а зловоние стояло такое, что хоть нос затыкай. Меня тошнило до рвоты. Тогда я говорил себе: «Пусть тебе это и не нравится, Роджер Близ, но не забывай, это единственный путь к славе. Этот путь прошли все - и сам Джон, а в свое время и Дрейк и Кавендиш и даже, может быть, Христофор Колумб. Почему же ты считаешь зазорным делать то, что делали эти великие люди?» Так пытался я уговорить сам себя. Но тошнить меня не переставало. Я никак не мог перебороть брезгливость. Сбылись предупреждения Джона. Если бы меня спросили, нравится ли мне морская жизнь, я уверенно ответил бы, что это единственная жизнь, достойная мужчины. Но в глубине души я отнюдь не чувствовал подобной уверенности. Теперь я знал, что не рожден для доли моряка. Быть может тут сказывалось кровь Пири. Мне стоило больших усилий выполнять работу под пронизывающим насквозь взглядом помощника капитана, а также общаться с остальными членами экипажа. Руки у меня огрубели. Спина покрылась отметинами от ударов линька. Однако чисто физические трудности и лишения были далеко не самым главным, хотя иногда я уставал до слез. Дело было в моем внутреннем настрое и самочувствии.