Если критика в адрес Любавского и некоторые другие замечания Довнар-Запольского были совершенно справедливы, то его «социальная» концепция конфликтов 30–40-х годов выглядит натянутой, искусственной. Она не объясняет, почему в 1432 г. произошел территориальный раскол государства на «Литву» и «Русь»[48], а в начале 40-х годов «Литве» противостоит уже не вся литовская Русь, а отдельные земли-«аннексы», в том числе Жомойть. Думается, это упущение связано с тем, что ученый, во-первых, не дал подробного разбора своих источников, во-вторых, не применил в полной мере дифференцированного подхода (в социальном и территориальном плане) к объекту исследования. И то и другое потребовало бы специальных изысканий. Тем не менее «социальная» концепция событий нашла отклик в трудах современников Довнар-Запольского, особенно в формирующейся тогда украинской национальной историографии. Одним из первых к истории ВКЛ XV в. обратился основоположник этой историографии М. С. Грушевский (1866–1934), профессор Львовского университета и председатель Научного общества им. Шевченко. В основе концепции его многотомной «Истории Украины-Руси» лежала мысль о существовании украинцев как отдельного народа еще со времен раннего Средневековья. Они, по Грушевскому, составляли ядро населения Киевской Руси. Наследником ее государственности историк считал Галицко-Волынскую Русь, а затем — ВКЛ[49]. Поэтому период польского и литовского господства на землях будущей Украины был им тщательно исследован.
Переломным моментом в истории общества ВКЛ украинский историк, как и его предшественники, считал привилеи 1387 и 1413 гг.: они вбили клин между литовцами и русинами, создав их неравноправие, хотя изначально их интересы совпадали (стремление сохранить независимость и территориальную целостность ВКЛ в условиях унии с Польшей). Свидригайло, придя к власти, попытался устранить это неравноправие. Как и ранее, он, по Грушевскому, «опирається на українських і білоруських силах». Однако историк прекрасно знал источники и, по-видимому, чувствовал, что они не дают возможности прямолинейно говорить о резком возвышении русской знати после прихода Свидригайла к власти. Поэтому Грушевский прибег к достаточно умозрительному аргументу о том, что «литовським панам, призвичаєним за Витовта до виключного розпоряджування вищими становищами и справами держави, уже саме трактование Русинів на рівні з ними могло показати ся кривдою, виломом в їх стані володіння»[50]. Историк, вероятно, понимал, что надежды и подозрения, к тому же никак не отразившиеся в источниках, не могли быть причиной многолетней упорной вооруженной борьбы. Поэтому он обратился к мысли о социальных противоречиях между сторонниками Свидригайла и Сигизмунда Кейстутовича. По его мнению, Свидригайло был выразителем интересов «не так руського народа як руської аристократії, князів і можних панів», а Сигизмунд искал расположения мелкой шляхты (или даже более низких социальных слоев). Этим, по Грушевскому, объясняется «анемичный» характер борьбы между Свидригайлом и Сигизмундом Кейстутовичем, которая не затронула «широких кругів українських та білоруських, не кажучи вже за народні маси»[51]. После окончания войны, убийства Сигизмунда и прихода к власти Казимира правившие от его имени литовские паны удовлетворили интересы «русской аристократии» ВКЛ путем создания удельных княжеств на Волыни и Киевщине[52]. В целом вывод справедливый, хотя сложно оценивать водворившихся там князей, особенно литовца-католика Свидригайла, как «репрезентантів руського елемента» (такая оценка выглядит и чересчур прямолинейно). К сожалению, здесь Грушевский пишет лишь об украинских землях, но не останавливается на восстаниях в Жомойти и на Смоленщине, которые позволили бы лучше понять положение в ВКЛ в начале 40-х годов. В этом проявился недостаток, присущий национальным историографиям ВКЛ вплоть до наших дней: исключительное внимание к «своему» региону (в данном случае — Украине), в тени которого остаются другие. Ценность труду Грушевского придают подробные источниковедческие и историографические «экскурсы» по ряду спорных проблем (переход Ф. Несвицкого на сторону Польши, подчинение украинских земель Сигизмунду Кейстутовичу и др.). Знакомство с трудом польского историка Виктора Чермака[53] позволило Грушевскому более трезво оценить привилеи 1432–1434 гг., занимавшие ключевое место в рассуждениях историков: он справедливо отметил, что привилей Ягайла для Луцкой земли 1432 г. отражал не совместную политику Польши и ВКЛ, а заинтересованность Польши в присоединении этой территории[54].
48
По-видимому, чтобы объяснить этот факт, впоследствии Довнар-Запольский дополнил свою схему: в «Истории Белоруссии», написанной в 1926 г., он объясняет успех Свидригайла на литовской Руси его личными качествами и предшествующей деятельностью, угрозой русским землям со стороны «полонизма и католицизма» и стремлением русских князей и бояр к «полной самостоятельности государства» (Доўнар-Запольскі М. В. Псторыя Беларусь Мінск, 1994. С. 61). Ни то, ни другое, ни третье источниками не подтверждается.
49
Грушевський М. С. Історія України-Руси. T. 4. XIV–XVI віки — відносини політичні. Київ, 1993. (Репринтное воспроизведение 2-го издания 1907 г.)