Мавзолео были корсиканцами, закупили мебель в «Левитане», а картины — на площади Тертр. Они не смогли бы платить за аренду двух этажей, если бы не часть наследства, доставшаяся Огюсту от деда — торговца маслом из Бастии.
Огюст Мавзолео нес на себе столь типичный отпечаток своего происхождения и должностных обязанностей, что для его описания хватило бы одного клише: единственная его особенность заключалась в отсутствии левого указательного пальца, который он потерял в детстве, помогая отцу рубить дрова. Увечье почти не мешало в повседневной жизни, зато играло решающую роль в его душевной организации. Это было наивысшее разочарование — препятствие на пути к великой мечте об аккордеоне. Мутные всхлипы, неудержимые и смущенные жалобы бормочущих фисгармоний, внезапные рыдания и подпрыгивания на месте — грубое уханье аккордеона наполняло Мавзолео тоской, не приемлющей никакой безучастности. Ему хотелось самому всхлипывать, бормотать и ухать, вкладывая душу в пальцы, в клавиши, чтобы мехи дышали в такт грудной клетке хозяина. Он, конечно, пытался, но так и не сумел заменить чем-нибудь ласку отсутствующего указательного. Он сбивался с ритма, пропускал ноты, движения ему не удавались. Если Музы от него удалились, то лишь по вине потерянного пальца, иначе — он об этом знал — весь мир обрел бы в нем величайшего аккордеониста. Однако, вовсе не чувствуя унижения, Мавзолео, напротив, считал, что эта жертва его прославляет, и, говоря о своей необычной привилегии, часто делал вывод: «Судьба бывает очень несправедливой», — озирая пустыми черными глазами великолепие запретного Парнаса.
Андре Мавзолео напоминала захмелевшую гадалку на картах — следствие того, что ее буйные нераспрямляющиеся волосы стояли торчком вокруг смуглого худого лица. Потеряв единственного ребенка — недельную девочку, эта несчастная перенесла свой траур на родовые муки. Когда Огюст Мавзолео приглашал порою коллег на кроличье рагу, дабы поведать им о прелестях аккордеона, у Андре появлялся повод описать собственные роды. Тогда, согласно мудрому правилу, воды отходили вместе с супом, головка появлялась одновременно с темно-красным рагу, а плацента выходила аккурат к десерту. Гости слушали, не переставая есть, положив локти на клеенку. Закончив описание родов, Андре Мавзолео говорила: «Вот так», а затем вдруг умолкала. Вот так — все уже было съедено. После этого она несколько дней испытывала своего рода умиротворение.
Клиентки, приходившие к Андре заказывать или примерять свои платья, не могли избежать сокращенного, без кулинарного сопровождения, описания, оттеняемого лишь дребезжанием швейной машинки либо прерываемого взглядами, брошенными в «Малое эхо моды». Порою, в дни приема гостей, когда подавали кофе и обед уже тяжело оседал в желудках, Андре развлекала также приглашенных, со слезливым пылом исполняя «Моего легионера».
— Эх, — вздыхал Огюст, — вот бы на аккордеоне подыграть.
Журналист Максим Лавалле работал в большой ежедневной газете, а Клод-Анри Эрвио служил в картографическом отделе Обсерватории. Они каждый день добирались до Парижа на своем маленьком «форде», а Коко уходил на берег Марны охотиться на лягушек и возвращался лишь вечером — дожидаться хозяев, сидя в стенном углублении слухового окна.
Максиму и Клоду-Анри было около тридцати, и, несмотря на нападки, оскорбления и презрение, они счастливо жили вместе уже почти десять лет. Очень непохожие физически и морально, оба тем не менее любили Иоганна Себастьяна Баха и Марена Маре, белые розы и черные ирисы, Алоизиуса Бертрана и Гийома Аполлинера. Вместе они готовили мудреные блюда и в праздничные дни переливали в графин «сент-эмильон» хорошего года.
Высокий Максим, в шлеме из каштановых локонов, открыто смотрел на мир сверкающими лазурными глазами — он был несдержанным, изредка вспыльчивым экстравертом. Довольно низкорослый Клод-Анри, с красивыми близорукими глазами за стеклами очков и пепельными волосами, спокойно выжидал, пока вещи окажутся в зоне его молчаливого наблюдения.
— Ты шествуешь по путям звездных карт, — со смехом говорил ему Максим.
Они любили друг друга и взаимно дополняли. Появление черной молескиновой сумочки их встревожило, и когда Клод-Анри, выйдя из себя, предсказал вереницу несчастий, Максим, несмотря на собственный страх, в кои-то веки попытался его успокоить. Коко, похоже, ничего не заметил, но ведь вороны от природы обитают в мире всевозможного траура.
— Что может означать эта кошмарная черная штуковина? — несколько раз спросил Клод-Анри, тревожно и нервно полируя стекла своих очков.