Слушая эту взрослую девушку с чернейшими волосами, белоснежной кожей и длиннющими ресницами, он поражался, что, воспитанная в духе материализма, она была чувствительна к такого рода вещам.
— И все же это так. Хоть я отвергаю всякую веру, мне нравится думать о языческих мифах — они так прекрасны. Я люблю сирен, лесных нимф, даже гарпий… Когда я злая, то могу стать настоящей гарпией…
— Знаешь, милая Гарпия, у тебя глаза цвета итальянских оливок — самых свежих, самых лучших, что можно отыскать на рынке. А еще они цвета Рейна, — говорил Хуго, обнимая ее.
Супруги Мавзолео по-прежнему вели свою пошлую, унылую жизнь, слушали речи Петена и песни Шарля Трене. Огюст раздобыл пластинку «Самые красивые аккордеонные мелодии», у Андре было много работы от клиенток, приносивших по два старых платья, чтобы сшить из них одно новое, и покрывала, которые необходимо было превратить в пальто. Все это мешало ей слишком много думать о соседях с аттика, которых она раз и навсегда объявила чокнутыми. Это было тягучее время, вязкое, как застывший жир: прогорклые месяцы. Тем не менее Мавзолео прекрасно выкручивались по части довольствия, в гостях недостатка не было, Андре все еще могла наслаждаться описанием собственных родов и ставила фразой «Вот так» заключительную точку после десерта.
Бертены тоже неплохо выкручивались и не нуждались ни в чем, поскольку «Эсмеральдина» служила разменной монетой, лицензией, льготой. Однако брак, который до сих пор демонстрировал изящество искусно загримированного трупа, внезапно разрушился, после того как Жан Бертен нечаянно сел на одного из пьеро, одновременно поломав ему ноги и расплющив голову. Стряпня и так никогда вкусной не была, так что обида Мадам проявилась в других видах небрежности. Между пробором костного цвета и насыщенной кислородом стерней появились заросли черного кустарника, а в толстой коже лица провели свои борозды угрюмые скобки от крыльев носа до углов губ. В постели супруги поворачивались друг к другу спиной, и даже «Эсмеральдина», которую Жан смаковал после кофе с черного рынка, ему опостылела. В ссорах они утешения не находили.
Считая, что за ними следят, Хуго и Антуанетта покинули «Селену» в мае 1944 года и укрылись в невзрачной гостинице «Отель звезды» в Иври. Окно их номера выходило на развалины фабрики, поля крапивы, пустыри с захиревшей сиренью. Они как никогда остро почувствовали шаткость своего положения, узнав, что хозяйка гостиницы симпатизирует оккупантам, и обнаружив, что в одну из редких отлучек кто-то рылся в их вещах. Тогда началось бегство из одного убежища в другое — одиссея, подстегиваемая возросшим страхом, что их схватят по глупости, тогда как после высадки союзников в Нормандии надежда стала уже осязаемой. Когда в августе 1944 года освободили Париж, Хуго явился к союзникам, а затем, перевезенный в Великобританию, работал до конца войны немецкоязычным пропагандистом на Би-Би-Си. На Антуанетту к тому времени донесли, ее арестовали и отправили в Дранси, где она стала очевидицей чудовищных сцен, разыгранных французами, да и сама лишь чудом не пала их жертвой.
— Иначе я бы свела счеты с жизнью, — говорила она позднее.
Жан Бертен был слишком подавлен, ничего не предпринимал и не искал для аттика новых жильцов. Как раз в это время он узнал, что стал рогоносцем — положение, которое он постарался принять с подобающим стоицизмом, лишь случайно заметив улучшение в прическе Мадам. Кроме того, поставки ароматических растений становились все более редкими, от этого страдало производство ликера, и предприятию угрожал крах. Жана Бертена тревожило приближение союзников, и его тревога переросла в ужас, с тех пор как он обнаружил в своем почтовом ящике гробик из черной бумаги. Он решил уехать из парижского региона и за неделю до вступления союзников складировал в подвале «Селены» значительный запас «Эсмеральдины Бертен» — благоразумный резерв с расчетом на будущее возвращение, «на черный день», если можно так выразиться. После чего, погрузив неверную супругу и прочий скарб в свою «пежо», он отправился в Пуату, оставив всех пьеро в особнячке в Сен-Манде и доверив фабрику, отданную во власть ржавчины и пауков, прокуристу, который тоже вскорости смотал удочки.
До «Селены» едва доползали слухи об Освобождении. Мавзолео нисколько не беспокоились: Огюст продолжал выполнять свои обязанности в Префектуре, где некоторые его коллеги арестовывали теперь коллаборационистов или же предполагаемых коллаборационистов, как прежде арестовывали евреев. Вилла была безмолвна, лужайка заросла высоким овсюгом, и, словно сквозь джунгли, крысы пробирались по нему зигзагами к безустанной реке, где разбивали черную гладь своими нырками. Теперь грызуны уже расплодились и не исчезли бы так же, как некогда улитки.