Огюст Мавзолео досрочно ушел в отставку, чтобы вернуться на Корсику, где он владел домишком на окраине Бастии. Андре возвратилась к напористым агавам, садовым фигам и каперсам. Единственная ее проблема, впрочем, серьезная, заключалась в том незначительном интересе, что вызывал ее рассказ о трудных родах: соседки предпочитали обмениваться кухонными рецептами. Вдобавок Огюст познакомился с аккордеонистом, чьи выступления, привлекая всеобщее внимание гостей, лишали Андре возможности выпятить собственные родовые муки и нежданное от них избавление. У нее развилась стойкая меланхолия и даже своего рода ностальгия, обращенная к «Селене», берегам Марны, тусклому кружеву тополей. Нередко, с обвисшей грудью и отсутствующим взглядом, она вспоминала террасу, где недоверчивая и безучастная девочка тяжеловесно скакала на одной ноге. С наступлением менопаузы Андре стала чудаковатой.
А Огюст, напротив, сумев мысленно отождествиться с аккордеонистом Тонио, обрел некое счастье. Он закрывал глаза: теперь уж он сам исторгал из инструмента эти мутные всхлипы, бурные жалобы, подпрыгивающие на месте рыдания, бормотанье шарманки, грубое уханье. Даже помимо этих концертов он продолжал наслаждаться своим новым блаженством, ленивым довольством полицейского, сидя перед беленой стеной и читая спортивную страницу местной газеты. Словом, он вновь обрел указательный палец левой руки, восстановил собственную полноту, достиг совершенства. Ну а неврозы Андре пренебрежительно относил к разряду «женских дел» и не очень-то о них беспокоился. Префектуру он забыл и никогда не вспоминал о «Селене».
В «Селене» же, где подвальные крысы бегали между страшно опустошенными рядами бутылок «Эсмеральдины», нередко также пустых и разбитых, Жером Лабиль прозябал в бездействии, забросив свою работу, которую не мог выполнять из-за белой горячки. Даже заклинательница мертвых перестала ходить в гости, и вот уже он один, стоя перед позеленевшим зеркалом, засиженным мухами, орал на отражения — лица покойников, которые, гримасничая, ему грозили.
«Смерть могильщика» была вовсе не такой, как изобразил ее около 1900 года Карлос Швабе на картине, где черная ангелица жестом арфистки похищает пламя. В лютый февральский холод Жерома Лабиля нашли согнутым в позе эмбриона, в грязи и экскрементах на кровати, почти полностью развалившейся из-за конвульсий. Комната была завалена бесчисленными осколками, ржавыми ящиками, искривленными кастрюлями, загаженными бумажками и старыми газетами.
По-прежнему остававшийся на стенах делфтский кафель, покрытый темным слоем жира, потрескался и раскололся, а на единственном стуле валялись пожитки, чей изначальный цвет нельзя было определить. Вонь стояла ужасная, и когда открыли дверь, штук десять крыс с писком разбежались. Попировали они на славу, как доказывало состояние Жерома Лабиля. Он отправился на кладбище Иври к тем, кого так долго туда складывал, включая казненных дезертиров и вермахтовских самоубийц.
По возвращении из Пуату Жана Бертена ожидал убийственный сюрприз: его запас «Эсмеральдины» был полностью уничтожен, а «Селена» сильно обветшала. Он снова взял на себя руководство собственным предприятием и занялся ремонтом виллы. Вскоре та была целиком сдана Жаку Гренье, доверенному лицу с Центрального рынка, оптовому торговцу маслом-яйцами-сырами, что поселился здесь с женой Шанталь, их одиннадцатилетним сыном Филиппом и десятимесячным младенцем Роже.
Их мебель была совершенно однородна по стилю — бело-золотой Людовик XIV — и источала заводской аромат, своеобразное благоухание оптовой мебельной фабрики, спокойствие массового производства и копий таких картин, как «Молодая цыганка», «Кричащие олени» или «Танец эльфов». Даже во времена Мавзолео «Селена» такого не видела. Денежные средства и впрямь были посолиднее.
Жак Гренье был красномордым толстяком, который в молодости обучился ремеслу мясника и по воскресеньям ходил на охоту. Шанталь, напротив, была очень бледной и носила на затылке шиньон, коричневая спираль которого точь-в-точь напоминала хорошо сформированную какашку. Можно задуматься над тем, что в форме шиньона вообще есть что-то фекальное, начиная с гладкого и блестящего шиньона Шанталь Гренье и заканчивая тощенькими козьими хвостиками старых крестьянок. К тому же семья Гренье выстраивала причудливую ассоциативную цепочку между пищей и дерьмом, считая последнее результатом первой, которой Жак Гренье уделял большую часть своей энергии. Ну а Филиппу однажды попала в руки биография кюре из Арса, и мальчик наивно полагал, что к этому «дяденьке дьявол приходил какать» — подобная ситуация его завораживала и занимала его мысли. Правда, пример братца — отвратительной трубки, пожиравшей с одной стороны и испражнявшейся с другой, вероятно, тоже поразил его воображение. Таким образом, словно в соответствии с фрейдистскими теориями, замыкался идеальный круг из финансовых, пищевых и каловых представлений.