твоя Мама Регурду Элиза
Он проходил непрерывные обследования, и дозы лекарств росли. Волосы Седрика, некогда сильные и вьющиеся, из-за химиотерапии стали тусклыми и ломкими. Он все еще был самолюбив и надеялся, что это незаметно, когда изредка выходил на улицу, опираясь на очень модный зонтик, поскольку трость слишком уж явно его выдавала. Его бедное жилище, которое он обустроил вначале с удивительной ловкостью, погрузилось в отвратительный хаос, несмотря на отчаянное стремление к изяществу и старания его поддерживать. Его ужасно угнетали еженедельные внутривенные вливания в больнице. Он видел там других больных, превратившихся в скелеты, которых возили на креслах-каталках, бедолаг, изукрашенных черной проказой Капоши или ослепших от глазного герпеса, и впадал в панику. Порой приходилось ждать своей очереди до позднего вечера, и тогда, в ужасе от нависшего Дамоклова меча, умирая от изнурения, свесив голову и упершись локтями в колени, он спрашивал себя, не лучше ли с этим покончить. Однако он напоминал козу господина Сегена, которая «сопротивлялась всю ночь, а наутро ее все равно съели… Она сказала себе, не лучше ли было бы сдаться сразу, но затем спохватилась и вновь заняла оборону».
Он боролся изо всех сил. Астерикс стал совсем ручным, и у Седрика осталось единственное удовольствие — кормить его да играть с ним, но, искусанный блохами и обезумевший от страха подхватить новую болезнь, он решил все же прогнать крысу. Седрик закричал, захлопал в ладоши, стал жестикулировать. Крыса невозмутимо посмотрела на него, а затем, вдруг снова став дикой, оскалилась, после чего наконец ушла на берега реки — к соседским мусорным ящикам.
Дорогая мама,
у меня все нормально, но мой кот сбежал. Очень устаю на работе. Надеюсь, до скорого. Твой преданный сын, Седрик
После отъезда Жюльетты Муан второй этаж был сдан Иву Клаверу, он же Эрве Дюкасс, он же Георг Шнайдер, а первый достался некоей мадмуазель Моник Лаланд.
Ив Клавер был высоким мужчиной с прямыми и унылыми желтыми волосами и говорил чрезвычайно медленно. Он служил страховым агентом и специализировался на экспертизе катастроф. Именно его отправляла фирма на места обрушения потолков и затопления квартир, ведь у него была целая изощренная система обнаружения улик и он, как никто другой, умел находить остатки пропитанной бензином тряпки или клапан, по забывчивости оставленный открытым. Если бы подобную систему применили к самому Иву Клаверу, для него она, наверное, оказалась бы фатальной. Одно время он жил, очевидно, под именем Эрве Дюкасса, хотя это и вызывает сомнения, или, возможно, под именем аббата Гюстава Дюкасса, вероятно, священника, лишенного сана или даже совершившего святотатство, отлученного от Церкви, возможно, еще и в результате какой-то грязной истории, связанной с моральным обликом или с растратой — в этом тоже не было никакой уверенности, и никто не знал, действительно ли он был аббатом Гюставом Дюкассом. Покойный господин Феликс Мери-Шандо без колебаний связал бы это имя с псевдонимом Лотреамона, но на самом деле задолго до поэта жил еще один Лотреамон, дворянин, слывший «опасной личностью, способной на все». О нем мало что известно, не считая того, что он предавался алхимии, вместе с Роганом составил заговор против Людовика XIV и был смертельно ранен во время своего задержания. Что касается Эрве Дюкасса, его смутные следы были обнаружены в Бельгии, в рамках подозрительной банковской истории, с годами почти изгладившейся из памяти. Впрочем, не удалось установить ни малейшей связи (хотя и ни малейшего разрыва) между Эрве Дюкассом (или же аббатом Гюставом Дюкассом), Ивом Клавером и Георгом Шнайдером. Один из них, похоже, служил некоторое время в Иностранном легионе или производил пытки в гестапо, причем одно не исключает другого, скорее, наоборот: этот Шнайдер, или Дюкасс, если Дюкасс вообще существовал, по-видимому, и впрямь был «способен на все», точь-в-точь как первый Лотреамон. Он даже стал смирным жильцом на вилле «Нут», где повсюду висел кухонный смрад, и порою по вечерам можно было услышать лишь его радиоприемник, если только Ив Клавер не уходил из дома, а возвращался он поздно, никого не беспокоя.
Моник Лаланд, совсем напротив, шумно заявляла о своем присутствии. Она работала в турагентстве, целый день контактировала с людьми, и потому одиночество и тишина были для нее невыносимы. Она носила готовое платье высшего качества, а глаза ее наполовину скрывались за толстыми стеклами очков — вид у нее был невыразительный, и она очень хорошо справлялась со своей работой между телефоном, компьютером и клиентом, чувствуя себя как рыба в воде в этой тупой атмосфере ровного непрерывного возбуждения, которую она окуривала бесчисленными сигаретами. Ее ценило начальство, и к ней хорошо относились коллеги, она каждый день путешествовала по каталогам агентства, да и сами ее реальные путешествия сливались с цветными фотографиями, которые она там видела. Моник Лаланд непринужденно прогуливалась посреди их шаблонности и заученного в агентстве лексикона. Там всегда были пальмы и бикини.