1
Я не знаю, что еще припас для меня Господь. Но прежде, чем умру, я хочу записать события того дня, когда Лайош пришел ко мне в последний раз и меня ограбил. Я ждала три года, чтобы записать всё это. Сейчас голос, которому невозможно противиться, требовательно настаивает, чтобы я записала события того дня и всё, что мне известно о Лайоше, потому что это - мой долг, и потому что у меня осталось мало времени. Этот голос ни с чем не спутать, вот почему я ему повинуюсь, во имя Господа.
Я уже не молода и не отличаюсь крепким здоровьем, и скоро я, должно быть, умру. Боюсь ли я по-прежнему смерти?.... В то воскресенье, когда Лайош пришел к нам в последний раз, я, среди прочего, исцелилась от своего страха смерти. Может быть, время, которого у меня не осталось в запасе, может быть, память, почти столь же безжалостная, как время, может быть, некая особая милость, которая, как учит моя вера, иногда даруется недостойным и своевольным, может быть, просто опыт и старость позволяют мне теперь смотреть на смерть с хладнокровным спокойствием. Жизнь была невероятно добра ко мне, и, столь же невероятным образом, она всё у меня отняла... что еще может случиться? Я должна умереть, потому что таков порядок вещей и потому что я выполнила свой долг.
Я понимаю, что это слишком громко сказано, и сейчас, написав это на бумаге, чувствую оторопь. За эту заносчивую речь мне однажды придется перед кем-то ответить. Как много времени мне понадобилось, чтобы осознать свой долг, и как я ему противилась, кричала и отчаянно сопротивлялась, прежде чем сдалась. Когда я впервые почувствовала смерть, это, должно быть, стало утешением, потому что я знала, что смерть - это мир и разрешение от уз. Вся наша жизнь - борьба и унижение. О, что это была за борьба! Кто приказал ее вести, и почему от нее нельзя было уклониться? Я делала всё возможное, чтобы ее избежать. Но мой враг преследовал меня. Теперь я знаю, что он не мог поступить иначе: мы связаны со своими врагами, они тоже не могут избежать нас.
2
Если я хочу быть честной - а какой смысл в писательстве, если не быть честной - следует признать, что нигде в моей жизни или действиях нет ни следа этого библейского гнева или страсти, или хотя бы неумолимости и рещительности. которые поражали моих случайных знакомых, когда дело касалось моих взглядов на Лайоша и мою личную судьбу. "Я должна выполнить свой долг!" - что за непреклонная выспренная фраза. Мы живем...а потом в один прекрасный день замечаем, что мы "выполнили" или "не выполнили" свой долг. Я начала думать, что великие, решающие моменты, которые во многом определяют нашу судьбу, мы осознаем гораздо менее, чем потом, когда вспоминаем их задним числом и подводим итоги. К тому времени я не видела Лайоша уже двадцать лет, и считала себя неподвластной воспоминаниям. Потом в один прекрасный день я получила от него телеграмму, похожую на либретто оперы - столь же театральную, сколь опасно ребячливую и фальшивую, как всё, что он говорил и писал другим все эти двадцать лет... Телеграмма так сильно напоминала торжественное заявление, была столь явно и отчетливо фальшивой, фальшивой! Нуну была в саду, я вышла с телеграммой в руке, встала на веранде и громко объявила новость:
- Лайош возвращается!
Как прозвучал мой голос? Вряд ли я смеялась от радости. Должно быть, я говорила, как сомнамбула, которую разбудили ото сна. Я была сомнамбулой двадцать лет. Двадцать лет я ходила по краю пропасти, изящно балансируя, спокойная и улыбчивая. Сейчас меня разбудили, и я узнала правду. Но у меня не кружится голова. В ощущении реальности есть что-то успокаивающее, неважо, реальность ли это жизни - или смерти. Нуну подвязывала розы. Она посмотрела на меня снизу вверх, из глубин, из глубокого моря роз, сверкавших на солнце, постаревшая и спокойная.
- Ну конечно, - сказала Нуну.
И продолжила подвязывать розы.
- Когда? - спросила она.
- Завтра, - ответила я.
- Хорошо, - сказала она. - Я запру столовое серебро.
Я рассмеялась. А Нуну была серьезна. Позже она села рядом со мной на бетонную скамейку и прочла телеграмму. "Мы приедем на машине", - сообщал Лайош. Из следующей фразы мы сделали вывод, что он привезет своих детей: "Нас будет пятеро", - продолжался текст телеграммы. «Цыпленок, молоко, сливки», - - думала Нуну. «А кто же еще двое?» - думали мы. "Останемся до вечера", - объявляла далее телеграмма, а потом следовала ужасная болтовня, от которой Лайош никогда не мог удержаться, даже в телеграмме. "Пятеро, - сказала Нуну. - Приедут утром, а вечером уедут". Ее бледные старые губы беззвучно шевелились, пока она считала. Подсчитывала стоимость обеда и ужина. Всё посчитав, сказала: