Потом я часто спрашивала себя, не подстроил ли это всё Лайош, не было ли здесь театральщины. Думаю, театр присутствовал, но неосознанно. Лайош не смог бы добиться такого эффекта умышленно, поскольку обычные хвастуны и аморальные клоуны, некоторое время веселящие или вызывающие острые дискуссии в своем кругу, в конце концов всем надоедают и видят, что все от них отвернулись, именно потому, что все их действия рассчитаны и предсказуемы. А вот от Лайоша люди не отвернулись, потому что его маленькие представления полны сюрпризов, которые его самого развлекают, но которые он не готовит, и после произнесения ударной реплики он больше всего на свете любит мечтательно рассмеяться и начать аплодировать самому себе. Лайош часто повторяет монолог Шекспира, начинающийся строкой «Весь мир - театр...». Он играл в этом театре и всегда играл главную роль в своем историческом представлении, никогда не уча наизусть слова. Даже сейчас, в момент прибытия, он давал указания, что-то представлял и произносил речи с нескрываемым удовольствием. Своих детей он представил жестом, который сложно было бы классифицировать, но жест, очевидно, был мелодраматичным, словно дети были круглыми сиротами.
В его первых словах звучало обвинение, обвинение и мольба. «Призрите сирот!» - обратился он к Тибору и Лаци, указывая на детей, которые уже выросли: Габор - хитрый, вялый, постоянно моргающий молодой человек с лишним весом, уже - дипломированный инженер, и Ева - маленькая дама, очень похожа на даму полусвета в своем модном спортивном наряде, лисье боа дважды обернуто вокруг шеи, слегка насмешливая и обиженная улыбка ожидания. «Призрите сирот!» - Лайош жестом представил нам детей Вильмы, которые действительно были сиротами, но к этому моменту уже преодолели все трудности, с которыми могли бы столкнуться. Они выросли и вернулись к нам из прошлого, пышущие внушающим уверенность физическим здоровьем. Мне сложно это объяснить. Мы стояли в смущении, так же, как будем стоять потом, лицом к лицу с сиротами, отводя глаза. Лайош продолжал их показывать со всех сторон - спереди, сбоку, словно он нашел их на улице, покинутых людьми и Господом, беспризорников в лохмотьях, словно кто-то в доме - Тибор, Нуну или, возможно, я была ответственна за тяжкое положение сирот. Лайош не забросал нас многословными обвинениями, но обвинение звучало уже в том, как он представил нам Еву и Габора. Еще более странным было то, что, глядя на этих хорошо откормленных, очевидно, хорошо одетых и подозрительно взрослых, уравновешенных молодых людей, свалившихся на нашу голову, мы, собравшиеся в саду, действительно почувствовали себя ответственными за всё, ответственными в привычном смысле слова, словно отказались разделить корку хлеба или подарить любовь кому-то, кто имеет право ожидать от нас этого и в этом нуждается. Двое сирот терпеливо ждали, стояли вольготно, смотрели по сторонам - похоже, они привыкли к театральным представлениям Лайоша, знали, что не остается ничего иного, кроме как ждать конца представления, чтобы начать аплодировать. После тщательно выверенной по времени паузы, в течение которой наша совесть должна была по-настоящему пропитаться чувством вины по отношению к «сиротам», Лайош покашлял, как он обычно делал, и перешел к фокусам.
Магическое представление, похоже, займет весь день. Он работал лихорадочно. Стало понятно, что это шоу будет лучше и масштабнее, чем когда-либо прежде, это станет вершиной его искусства; Лайош вложил в шоу душу, слёзы были настоящими, поцелуи - горячими, подвиги памяти, совершаемые ради выполнения различных трюков, были просто невероятны - талант Лайоша ослеплял всех. Даже Нуну. В течение первого часа мы даже слово не могли вставить. Представление Лайоша заставило нас затаить дыхание. Он дважды поцеловал Нуну, один раз в правую щеку, второй - в левую, потом достал из кошелька письмо от министра, в котором этот высокопоставленный чиновник подтверждал получение письма от «дорогого друга Лайоша», в котором он ходатайствовал о немедленном назначении Нуну начальницей почтового отделения, и даже сейчас он, дескать, об этом хлопочет. Я видела это письмо собственными глазами: это был официальный документ, с надлежащими печатями и водяными знаками, и слово «министр» написано в верхнем левом углу уверенным округлым почерком. Письмо было подлинным. Лайош на самом деле действовал в интересах Нуну. Просто никто не упомянул тот факт, что он обещал Нуну это сделать пятнадцать лет назад, и все молчали о том, что Нуну сейчас уже почти семьдесят, что она давно уже отказалась от каких-либо амбиций возглавить почтовое отделение, больше не была в состоянии работать на столь ответственной должности, и, короче говоря, благородный поступок Лайоша опоздал в точности на пятнадцать лет. Никто об этом не подумал. Мы стояли вокруг их двоих, Лайоша и Нуну, наши глаза сияли облегчением и ликованием. Тибор с гордостью оглянулся по сторонам, в его очках отражалось удовлетворение. «Вот видите. Мы ошибались! В конце концов, Лайош выполнил обещание», - говорил его взгляд. Лаци смущенно улыбался, но в это мгновение он тоже явно гордился Лайошем. Нуну плакала. Дома, в Фалвидеке, она тридцать лет работала заместительницей начальника почтового отделения, и тщетно надеялась наконец-то продвинуться по служебной лестнице, но эта надежда таяла с годами, она взяла и перехала к нам, и отказалась от мечты о должности. Сейчас она читала письмо со слезами на глазах, глубоко тронутая строками, где ее упоминали по имени: министр ничего не обещал, но сказал достаточно для поддержания надежды на то, что он будет расположен к кандидатуре Нуну и «рассмотрит возможность». Во всем этом не было никакой практической пользы, но Нуну всё равно плакала и тихо повторяла: