- Спасибо, Лайош, дорогой. Наверное, уже слишком поздно. Но я всё равно счастлива.
- Не поздно, - возражал Лайош. - Вот увидите, ничего не поздно.
В его словах звучала такая уверенность, что казалось - он на дружеской ноге не только с министром, но и с самим Господом Богом, что при желании он может уладить даже проблемы возраста и смерти.
Нас тронули его слова.
Потом все начали говорить, взволнованно перебивая друг друга. «Господин» Эндре пришел и встал возле бетонной скамейки, немного замкнутый и смущенный, как человек, который явился не совсем по своей воле, его вызвал Лайош «по долгу службы». Лайош организовывал всё. Он знакомил людей, собирал их в живописные группы и инициировал маленькие сценки - сцены прощания, сцены радости и слёзного примирения, всё это - с помощью нескольких слов или намека, скрывая истинное значение и смысл встречи за фасадом аффектированно-искусственных групповых композиций, лишенных содержания, и все играли свою роль, мы смущенно улыбались, даже респектабельный Эндре с портфелем под мышкой, мы так никогда и не узнали, что хранилось в этом портфеле, должно быть, он носил с собой этот портфель исключительно с символической целью, как защитный барьер для того, чтобы показать, что он сюда пришел не добровольно, а с официальной целью. Очевидно, все были счастливы, что Лайош здесь, счастливы были присутствовать при этом воссоединении. Я вовсе не удивилась, увидев, что за палисадом собралась небольшая толпа что-то распевающих людей. Но всеобщее смятение было столь велико, что отдельные подробности затерялись в потопе благоденствия. Позже, в сумерках, когда разум вернулся к нам, мы посмотрели друг на друга с удивлением, словно находились под действием чар индийского факира: факир бросил в воздух веревку, взобрался по ней и исчез в облаках у нас на глазах. Мы смотрели в небеса, искали его там, и удивились, увидев, что он здесь, на земле, раскланивается среди нас, и перед ним стоит его миска для сбора денег.
10
Нуну подала приготовленный ею завтрак, гости сели за стол на веранде, начали нервно есть и знакомиться. Все чувствовали. что только сила чар Лайоша не позволяет присутствующим выйти из себя. Это был чистейший театр, каждое слово. Часы искусно наполнялись: Сцена Один, «Трапеза», Сцена Два, «Прогулка по саду». Лайош глазом режиссера время от времени замечал, что та или иная группа отстала, и хлопал в ладоши, чтобы вся компания шла в ногу. Наконец, он остался со мной наедине в саду. Лаци на веранде излучал энтузиазм, беспечно болтал без умолку с набитым ртом. Именно он первый поддался чарам Лайоша. забыл свои сомнения, радостно и открыто купался в лучах знакомого присутствия. Первые слова, с которыми обратился ко мне Лайош, были таковы: «Сейчас нам нужно расставить всё по своим местам».
Когда я это услышала, мое сердце забилось в громком волнении. Я не ответила. Стояла перед ним под деревом возле бетонной скамейки, на которой он так часто лгал мне, и, наконец, пристально на него посмотрела.
В нем было что-то грустное, что-то, напомнившее мне о стареющем фотографе или политике с не очень современными манерами и идеями, который продолжает упрямо и несколько обиженно применять всё те же приемы обольщения, что и много лет назад. Он был дрессировщиком, знававшим лучшие времена, звери его больше не боялись. Одежда у него тоже была странным образом старомодная, словно он хотел любой ценой следовать моде, но какой-то внутренний демон мешал ему быть элегантным или модным так, как Лайош считал это необходимым и как ему нравилось. Его галстук, например, был на оттенок ярче, чем подошло бы к его костюму, характеру и возрасту, так что он был похож на жиголо. Костюм у него был светлый, модный, свободного кроя, предназначенный для путешествий - в журналах мы видим фотографии киномагнатов в таких костюмах, путешествующих по миру. Всё было немного слишком новым, специально подобранным к этому случаю, даже его шляпа и туфли. Всё это свидетельствовало о некой беспомощности. Это растопило мое сердце. Наверное, если бы он приехал в лохмотьях, изгой без тени надежды, я не допустила бы возникновения этой дешевой симпатии. Я бы подумала, что он это заслужил. Но это безнадежное стремление во всем следовать моде, столь напоминающее стыд, вызвало у меня жалость. Я посмотрела на него, и мне вдруг стало его жаль.