- Сядь, Лайош, - сказала я. - Что ты от меня хочешь?
Я была спокойна и доброжелательна. Я больше его не боялась. Я думала о том, что этот человек знает, что такое неудачи, и эта мысль вовсе не доставляла мне радости, на самом деле я испытывала только жалость, глубокую унизительную жалость. Словно я заметила, что он покрасил волосы или сделал что-то аналогично неподобающее: в идеале мне следовало бы его проклясть за прошлое и настоящее, серьезно проклясть, но без какой-либо особой жестокости. Я вдруг почувствовала, что я - намного старше, намного взрослее, чем он. Лайош в определенный момент перестал развиваться, и с возрастом превратился в беззастенчивого педантичного мошенника - ничего особо опасного, на самом деле, вот это-то и грустно - скорее, у него просто не было никакой цели. Глаза у него были прозрачные, серые, нерешительные, совсем не изменились с тех давних пор, когда я видела его в последний раз. Он курил сигарету через длинный мундштук - руки с проступающими венами очень постерели и всё время дрожали, и в довершение картины он смотрел на меня так винимательно, так спокойно и бесстрасно, очевидно, он знал, что на этот раз бессмысленно и тщетно пытаться меня обмануть: я знала все его трюки. Я знала тайны его искусства, и что бы он ни говорил, в конце он должен ответить, словами или без слов, но, на этот раз, он ответит правду...Естественно, начал он со лжи.
- Я хочу расставить всё по своим местам, - механически повторил Лайош.
- Что ты хочешь расставить по местам?
Я посмотрела в его глаза и рассмеялась. «Ну конечно же, это не может быть всерьез!» - подумала я. Прошло столько лет, уже невозможно «расставить всё по своим местам», я поняла эту безнадежную правду в тот момент, когда мы сели вместе на бетонную скамейку. Человек живет и латает заплаты, строит или иногда разрушает чью-то жизнь, но со временем понимает, что это сложное сочетание ошибок и катастроф - уникально. Лайошу больше нечего было здесь делать. Когда кто-то появляется из прошлого и объявляет искренним тоном, что хочет «расставить всё по своим местам», можно лишь пожалеть его амбиции и посмеяться над ними: время уже «расставило всё по своим местам» по-своему, это - единственный верный способ расставить всё по своим местам. Так что я ответила:
- Забудь об этом, Лайош. Мы все, конечно, счастливы тебя видеть...детей и тебя. Мы не знаем, что ты задумал, но всё равно рады снова тебя видеть. Давай не будем говорить о прошлом. Ты ничего никому не должен.
Когда я это говорила, почувствовала, что нахожусь в плену настроения момента, тоже говорю первое, что пришло в голову, попросту говоря, лгу. Лишь переизбыток чувств и сопутствующее ему смущение могли заставить меня столь преувеличенно заявить, что прошлого больше не существует, что Лайош «ничего никому не должен». Мы оба чувствовали эту фальшь, и, потупившись, смотрели на гальку. Тон нашей беседы был слишком возвышенным, слишком драматичным, слишком фальшивым. Я вдруг заметила, что начала спорить - не очень логично, но, по крайней мере, искренне и со страстью, просто не могла удержаться.
- Сомневаюсь, что это - единственная причина твоего приезда, - тихо сказала я, потому что боялась, что на веранде, где гости иногда замолкали, могут нас услышать, могут услышать, что я говорю.
- Нет, - ответил он и закашлялся. - Нет, это - не единственная причина. Нет, Эстер, мне нужно поговорить с тобой в последний раз.
- У меня ничего не осталось, - сказала я невольно, с какой-то дерзостью.
- Мне больше ничего не нужно, - ответил он, очевидно, не обидевшись. - На этот раз я хочу тебе кое-что дать. Посушай, двадцать лет прошло, двадцать лет! Следующих двадцати лет может не быть, эти могут оказаться последними. За двадцать лет всё становится понятнее, прозрачнее, яснее. Теперь я знаю, что произошло, и даже - почему это произошло.