Мать-настоятельница не выпускала ладонь Мэри из своей руки. По ее словам, Мэри следовало узнать нечто еще более ужасное, чем смерть отца.
– Женщина, которую ты считала матерью, на самом деле не мать тебе, дитя мое. Твоя настоящая мать умерла, когда ты родилась. После этого твой отец переехал с новорожденной дочерью в Питсбург и несколько месяцев спустя женился вторично. Миссис Макалистер – твоя мачеха… Да простит мне Господь мои слова, но она – жестокая, бессердечная женщина. Она велела передать, что тебя больше не ждут в доме твоего отца. Дом, как и все имущество отца, теперь принадлежит ей. Я сама видела завещание. В нем говорится: «Все мое состояние завещаю жене моей Алисе, пребывая в уверенности, что она проявит любовь и заботу к дочери моей Мэри…» Теперь ты нищая, Мэри, нищая и бездомная. Мы даже не знаем, кто твои крестные. Тебя крестили там, где ты родилась, до переезда твоего отца в Питсбург. Нам лишь известно, что ты была крещена надлежащим образом. Когда отец привез тебя сюда, то сказал, что сам он – протестант, но жена его была католичкой и согласно ее воле ты должна быть воспитана в лоне истинной Церкви. Теперь же, Мэри, Церковь должна стать твоей семьей, ибо другой семьи у тебя нет.
Рука Мэри, которую сжимала мать-настоятельница, затекла и онемела. Лицо девушки напоминало изваяние, высеченное в камне. Сухие глаза смотрели в пустоту. Это встревожило пожилую монахиню. Возможно, следовало бы на время беседы с Мэри пригласить врача. Она озабоченно смотрела на молчащую девушку.
Внезапно Мэри улыбнулась. Монахиня была неприятно поражена этим.
– Матушка, но у меня же есть семья, – сказала Мэри. – Она досталась мне от моей настоящей матери; это наследство, которое она мне оставила. Мне осталось только разыскать мою семью.
– Мэри, о чем ты говоришь?
– О моей шкатулке. О подарке ко дню рожденья.
– Но ее прислал несколько недель назад твой отец. Он просил вручить ее тебе за день до церемонии окончания школы.
– Возможно, ее прислал отец, но это подарок моей матери. Моей родной матери, которая любила меня. Я собираюсь поехать в Новый Орлеан. Там мой дом.
Глава 2
– Это так романтично, – вздохнула сестра Жозефа.
– И так глупо, – отозвалась сестра Мишель. – Мать-настоятельница столько сил приложила, лишь бы отговорить Мэри от этой выходки. Только эта девчонка всегда отличалась упрямством.
– Не будь к ней столь сурова, сестра, – сказала молодая монахиня. Она в последний раз помахала рукой из окна вслед повозке, которая уносила с собой в Питсбург двух монахинь и Мэри Макалистер. – Я бы сказала, что Мэри упорна, а не упряма. На что бы она ни настроилась, ей всегда все удавалось. Вспомни ораторское искусство – как упорно она в нем упражнялась. А вышивка? Она десятки раз распарывала стежки, пока задуманный узор не получался как следует. Как бы тяжело ей ни приходилось, она никогда не мирилась с неудачей.
– Она скоро поймет, что от красноречия да аккуратных стежков толку в этой жизни мало. А от мечтательности – и подавно. Она не узнает правды, даже если ее в эту самую правду носом ткнуть. Попомни мои слова, эта глупая затея еще принесет ей кучу неприятностей.
– Господь хранит невинных, сестра. Он позаботится о Мэри.
Монахиня постарше открыла было рот, чтобы ответить, но, посмотрев на сияющее молодое лицо сестры Жозефы, плотно сжала губы и ничего не сказала.
Мэри видела, как сестра Жозефа машет ей рукой, но прежде чем она смогла помахать в ответ, дорога сделала резкий поворот и монастырь скрылся из виду. «Все осталось в прошлом, – подумала она, – а мне все равно. Я еду в Новый Орлеан. Мое место там».
Она громко засмеялась от приятного волнения, украдкой посмотрев на двух монахинь, готовая поделиться с ними своими радостными чувствами. Они посмотрели на нее красными глазами, полными боли и дурных предчувствий, – обе ехали в Питсбург удалять больные зубы. Мэри придала лицу сочувственное выражение и отвернулась. «Я не позволю омрачить этот день ничему», – сказала она самой себе.
На мгновение она вспомнила день выпускных торжеств и мучительные страдания, которые перечеркнули все ее надежды. Но она заставила себя забыть об этом. Слишком сильна была боль. Она посмотрела на дикие цветы, лепившиеся к расщелинам в скальных выступах гор, и устремила все свои помыслы к воображаемой картине, вытеснившей воспоминания. Это был портрет ее матери.
Скорее всего, ее звали Мари. Это имя было на шкатулке. Такое же имя, как у Мэри, только на французский лад. Она была прекрасна – Мэри нисколько не сомневалась в этом. У нее была мягкая светлая кожа, такие же волосы и ясные синие глаза. Она походила на самого прекрасного из ангелов с картины, изображающей Рождество Господне, которая висела на стене часовни. И Мэри знала, что мать смотрит на нее с небес и торжествующе улыбается, счастливая, что Мэри направляется к своей семье – туда, где ей следует быть, где ее необычные паучьи пальцы – признак принадлежности к роду, а не что-то постыдное, что надлежит прятать от сторонних взоров. Перчатки в шкатулке – это знак, посланный ей матерью. Мэри сложила ладони; она любила свои руки, гордилась ими. Забывшись в своих грезах, она не замечала ни тряски, ни неудобной деревянной скамейки, ни медленно текущих часов.
Кто-то тронул ее за плечо, и она вернулась к действительности. Монахиня, сидевшая рядом с ней, указала на расстилавшийся впереди под горой город. «Питсбург», – пробормотала она невнятно, поскольку за щекой у нее была вата, пропитанная гвоздичным маслом.
– Ой! Как красиво! – Мэри беспечно перегнулась через перила повозки и посмотрела вокруг и вниз. Она увидела широкие ленты воды, в которых яркими бликами отражалось солнце. Уроки географии, полученные в монастырской школе, ожили в ее сознании. Она тихо проговаривала музыкальные названия рек: «Аллегани… Мононгаэла… Огайо». Вот же они – яркие ленточки на зеленой поверхности полей. А в. центре большого скопления домов, труб и церковных шпилей эти ленточки сходились в одну. «Ах!» – вновь воскликнула Мэри. В точке слияния рек ей открылся калейдоскоп цветов – рубашки, юбки, чепчики на маленьких, похожих на кукол фигурках, движущихся туда-сюда вдоль реки, и корабли, похожие на игрушечные, выпускающие крохотные клубы черного дыма из множества златоверхих труб. – Я опоздаю на пароход, – жалобно сказала она. – Мы еще так далеко. Быстрее, пожалуйста, быстрее!
Но повозка продолжала двигаться так же медленно и тряско, и вскоре город и реки пропали из виду. Мэри еле удержалась, чтобы не выпрыгнуть на дорогу и не побежать. Она закусила краешек губы и напряженно подалась вперед, всем телом как бы побуждая колеса крутиться быстрее.
Казалось, прошла целая вечность, пока дорога не вынырнула между двух больших скальных массивов на отвесный берег прямо над местом слияния рек. Корабли были на месте, люди тоже. Теперь Мэри слышала шум. Кричащие голоса, гудки, хриплый вой рожков, на которых малоискусные музыканты выводили ни на что не похожие мелодии. Мэри облегченно выдохнула и откинулась на скамейку, поразившись, до чего занемели плечи и шея. Но всепоглощающая радость этой минуты заставила ее забыть о неприятных ощущениях. Она действительно едет. Все это сейчас сбудется – один из этих кораблей умчит ее по сияющим водам реки к семье, к Новому Орлеану. К приключениям. И – как знать? – возможно, и к любви.
– Мы пойдем с тобой на пароход, Мэри, – сказала монахиня, сидящая рядом, когда повозка остановилась у входа в док.
Мэри покачала головой:
– Не беспокойтесь обо мне, сестра. Поезжайте к дантисту и удалите этот ваш зуб. Вы сразу почувствуете себя лучше.
– Но мать-настоятельница сказала…
– У матери-настоятельницы зубы не болят. Да и в любом случае ни в чьей помощи я не нуждаюсь. Я серьезно, честное слово. Я сама со всем прекрасно справлюсь.