Не скажу, что я глаз с нее не спускала, если бы так было, то мне удалось бы уследить за ее маневрами, но я добросовестно наведывалась на хозяйственный двор, где неслись куры, всякий раз, как слышала «куд-куда».
— Мама, а может такое быть, чтобы курица неслась через год?
— Возможно, и может, но до сих пор я о таком не слышала, — призналась мама с некоторой долей замешательства: а вдруг такое действительно бывает.
— Значит наша Лалочка — превратилась в курия, — решила я. — Поэтому и выросла такой большой.
С моей стороны это была не просто измена, это был приговор. Ради чего же тогда держать ее, если яйца она нести не может и цыплят высиживать больше не хочет? И кур топтать после такого превращения — тоже не гожа! Свой незабвенный подвиг Лала совершила в позапрошлом году, помогла своей мамашке высидеть и выгулять второй выводок, через год вывела один свой выводок, а теперь и в суп пора. А что было тому виной? Моя ненаблюдательность, неспособность присмотреть за курицей, за одной умной курочкой. Мама сразу это поняла.
— Ты свой промах не списывай на Лалу. Она нормальная курица, но умная.
Лето разгоралось. Отцвели сады, отшумели первые дождички «на урожай», грозовые, обильные, поспешно стекающие по нашей Степной улице в Осокоревку, а далее — в Днепр. Пришел зной и безветрие — то, что способствует созреванию фруктов и ягод. Я беспощадно обносила зеленые абрикосы, причем начала с той поры, когда у них и косточка еще не сформировалась. Осторожно разрывала ногтями и разламывала беспомощную завязь, вынимала с серединки белый мешочек с капелькой будущего ядрышка, и съедала хрупкую кисленькую мякоть. Ничто меня не останавливало: ни предостережение взрослых, что у меня живот будет болеть, ни то, что не останется абрикос для папы, который их очень любил. Положение спасала шелковица.
Кроме неспособной никого удивить, доступной шелковицы с ее привычными — хоть и желанными! — ягодами, было еще одно притягательное для меня место — малинник на Людмилином огороде, где иногда — и это было праздником — нам позволялось попастись. Ну, это я о себе говорю. Может, моей подруге и чаще выпадал этот праздник, ее же никто на привязи не держал, и в свой огород она могла при желании попасть. Конечно, чего греха таить, подруга для меня не скупилась. Бывало, что приглашала тайком от бабушки Федоры полакомиться созревшими и не совсем созревшими малинами, для чего нам приходилось ползать вокруг разросшегося куста на четвереньках, чтобы наши торчащие головы не выдавали наглое воровство. А по-другому назвать неплановое собирание малины не получалось — бабушка Федора трепетно ждала пика сезона, чтобы набрать ягод для лечебного варенья. А мы?
Конечно, я, как птичка божья, интуитивно предчувствовала, когда, в какой день и час может произойти желанное чудо созревания новой генерации ягод, и не упускала случая заявиться к ним как раз вовремя. Но именно в этот день — странное стечение — несколько опоздала, хотя и пришла как нельзя более кстати. Ягоды были уже собраны собственноручно бабушкой, и теперь она готовила надворную плиту — кабицу — к растопке, чтобы варить варенье. Считалось, что варенье, сваренное на маленьком костре под сложенными камнями или на такой вот плите, — целебнее и ароматнее, чем при других способах приготовления. Несмотря на то что у всех были примусы и керогазы, эту традицию нарушать не полагалось.
— Подержи, — подала мне бабушка Федора медный тазик, приступая к делу.
Благоговейно, как перед зажжением лампадки, она открыла дверцу плиты, подула несколько раз на солому, уложенную под дровами, видимо, вспушивая ее, и чиркнула спичкой. Топливо занялось сразу, мгновенно заполнив полыханием все пространство горнила. И вдруг из красного зева с пляшущим огнем вырвался горящий шар, забился, захлопал искрящимися языками и, громко закричав, начал кататься и прыгать по земле. Ко-ко-ко! — разносилось от него окрест.
Медный тазик, вывалившись из моих рук, запрыгал вокруг живого горящего клубка, загремел пустыми боками, дополняя явление миниатюрного ада. Пока бабушка автоматически закрывала дверцу плиты, я пришла в себя и кинула на нечто скачущее и кричащее рогожный лантух — мешок, в котором была принесена солома для растопки. Каким же было мое удивление, когда, сбив пламя и убрав мешок, я обнаружила под ним живую и здоровую Лалу, зло оглядывающуюся по сторонам и издающую звонкий скрип угрозы.
— Лалочка! — я кинулась к ней, но наша курочка прянула от меня подальше, а затем и совсем убежала домой.
— Как, опять ваша Лала?
— Любит она ваш двор, — оправдывалась я, потому что бабушка Федора была в сильном волнении от случившегося.
— Я подумала, нечистый туда кошку занес. Стой, так это она тут гнездо себе соорудила?! Людка, подай сапку! — крикнула бабушка моей подруге, намертво врывшейся в землю.
Дрова не успели разгореться, а солома как раз прогорала, когда бабушка вывалила все это на землю. Покончив с очисткой плиты от топлива, она сняла кольца той конфорки, которая располагалась ближе к дымоходу, и запустила под него руку.
— Так и есть! — бабушка подкинула на руке коричневый закопченный шарик. — Горячее! Неужели с цыпленком? Она в тревоге принялась очищать его.
Яйцо оказалось сваренным вкрутую, вернее, запекшимся вкрутую, и на понюшку совсем свежим. Первой дегустировала печеные яйца бабушка, обильно посыпая их солью.
— Ничего, — дала оценку. — Ешьте, дети.
Восемнадцать яиц лежало в ее фартуке, источая запах, от которого текли слюнки. Мы ели их без хлеба, и вкуснее того неожиданного угощения от Лалы я ничего больше не помню.
***
Наступила ранняя осень: теплая, погожая. Дождей не было, но утренние туманы увлажняли землю достаточно, чтобы в воздухе не витала пыль — бич мой и степей. Давно уже мы выкопали картофель и лук, собрали тыквы, отсохшие от пожухлой ботвы, выломали кукурузные початки, срезали головки подсолнухов. Наш огород зиял рытвинами и стоял покинутый, ощетинившись сухими остатками растений. Лишь по его углам зеленели латки свеклы и капусты, да шелестела на ветру дозревающая фасоль. Но вот пришел и их черед.
Только что начался новый учебный год. С этим у нас всегда связывалось окончание лета и наступление зимы. И то, что зима не наступала тотчас после первого школьного звонка, нами инстинктивно воспринималось как проявление инерции лета. Вся осень — это юз, которым лето въезжает в зиму. По детской неискушенности мы еще не различали полутонов как в жизни людей, так и в жизни природы. Да и что означает само слово «полутон» толком не знали. Семь цветов радуги, вытекающих из того, что «каждый охотник желает знать, где сидят фазаны», казались нам верхом незыблемости и постоянства. И всякие там «индиго» и «электрик», «терракота» и «бирюза» воспринимались как желание людей поумничать на пустом месте.
Так же дело обстояло и с временами года: их было два — тепло и холод. Тепло — это лето, а холод — зима, что было равнозначно тому, что тепло — это каникулы, а холод — учеба в школе. Вот от этих ассоциаций и исчезла осень, превращаясь в эпилог лета, в силу своей огромности медленно уступающего место зиме — долгой, темной, трудовой.
Весна воспринималась оптимистичнее. Прелюдия лета, она пролетала, как все прекрасное, быстро и незаметно, то есть она была короткой дорогой в долгое лето, хоть нам его всегда было мало, всегда не хватало. Дни прибывали, достигая апогея как раз тогда, когда память о школе совсем остывала. Когда есть много света и солнца, такую пору не назовешь холодной. Верно?
А впереди было много отдыха, море времени для любимых занятий, непредвиденных и приятных встреч, поездок в гости, получения подарков и всего радующего и согревающего.
Как там уже весна переходила в лето, мы не замечали, несмотря на экзаменационную страду, торжества по случаю окончания учебного года и обременительные отработки в колхозе, где приходилось полоть подсолнухи и кукурузу.