Что скажет сама Ними?
Судья не повернул лица в сторону вошедшей жены. Он отмерил содовой, не пожалел виски, подхватил когтями серебряных щипчиков кубик льда, бросил в стакан. Лед треснул, задымился.
— Что с тобой? — спросил он, поворачиваясь в ее сторону, не сводя глаз со стакана. Настоящий председательствующий, открывающий серьезный процесс.
Он глотнул виски. Временное онемение пищевода перешло в приятное тепло, разлившееся по телу.
— Что с тобой? — И он принялся загибать пальцы.
— Во-первых, ты деревенщина неотесанная!
Пауза.
— Во-вторых, ты врунья!
Пауза.
— В-третьих, играешь в дурацкие женские игры!
Пауза.
— В-четвертых, хочешь меня разозлить?
Долгая, очень долгая пауза.
И после паузы как ядовитый плевок:
— В-пятых, или же ты безмерная дура?
Она молчит, он молчит. Ждет.
— Что из перечисленного? Я жду ответа.
Молчание.
— Что? Ты полная дура?
Нет ответа.
— Все перечисленное?
Несмотря на растущий страх, из нее просочился ответ. Она бросила ему вызов, как и в ту ночь с пуховкой из пудреницы. Оба не поверили ушам своим, когда губы ее разжались и оба услышали:
— Сам ты безмерный дурак.
Давно уже его подмывало ее ударить. Он выплеснул ей в лицо виски из стакана, послал вдогонку воду из кувшина, окатил содовой из сифона. Гнев его не угас, и в ход пошли кулаки. Бил он ее, пока не изнемог, на следующий день болели мышцы, болела нога, которой он ее пнул.
— Тупая скотина, грязная сука! — приговаривал он, молотя ее сжавшееся тело.
Весьма оригинально смотрелись на следующее утро ее синяки на фоне бесстрастного уюта европейского завтрака: шишки яиц в подставочках, шишка на лбу, которым она врезалась в стену. Синяки не проходили неделями. На руках черные пятна от его пальцев.
Гнев судьи с той памятной сцены не ослабевал ни на минуту. Чем тише и сдержаннее вела себя она, тем громче были его крики. Что бы она ни делала — или не делала, — реакция та же. Жившая в нем ненависть нашла объект приложения. Он уже опасался, что убьет эту женщину.
Во всем отличался он осторожностью и предусмотрительностью: в работе, в прическе, в ванне и в туалете. И всерьез начал опасаться, что вся выстроенная им система, вся его карьера рухнет из-за непредусмотренного, бесконтрольного насильственного акта.
Весной, когда повсюду шныряли, прыгали, порхали, ползали свежевылупившиеся птенцы, гусеницы, ящерицы, лягушки, судья купил ей билет и отправил в Гуджарат. Не мог дольше выносить ее вида.
— Какой позор! — очнулась от ступора Ними.
Свой позор она бы перенесла. Он с лихвой окупался облегчением, освобождением от гнета, возможностью замкнуться в собственной скорлупе. Позор тяжким бременем ложился на семью.
— Если ты не уедешь, — объяснил он тоном почти что добрым, — то я тебя убью. Я не хочу, чтобы меня обвинили в столь тяжком преступлении, поэтому тебе следует уехать.
Через шесть месяцев он получил телеграмму. Поздравляем, ты стал отцом.
Джемубхаи в тот вечер напился, и отнюдь не от радости. Видеть ребенка он не желал. И так знал, что увидит. Красный пузырь, орущий и сочащийся жидкостями, излучающий жар и раж.
Далеко от Бонда Ними смотрела на свою дочь. Кроха крепко спала. Казалось, в ней уже угадывалась умиротворенность, укоренившаяся в ее характере на всю недолгую жизнь.
«Жена твоя отдохнула, поправилась и готова вернуться», — отписал дядюшка из хавели. Он ошибочно объяснил приезд Ними заботой мужа о состоянии будущей матери. Часто мужья отсылали жен рожать к заботливым родственникам. Дядя надеялся, что ребенок скрепит родственные узы, ввергнет Джемубхаи в лоно их семьи. Он теперь влиятельный господин, полезный…
Джему отделался письмом и деньгами.
«Неподходящее время. Очень много работы. Школы нет… Постоянно в разъездах…»
Дядя все равно постарался отделаться от племянницы.
— За тебя теперь муж отвечает. Приданое он получил. А если ты его рассердила, прощения попроси, в чем дело…
Дом, милый дом…
Она поселилась у замужней сестры. Муж сестры провожал глазами каждый кусок, исчезавший во рту свояченицы, обшаривал взглядом талию, опасаясь, что она разжиреет на его хлебах.
Прибыл отец Джему.
— Ты обесчестил семью. Хорошо еще, Боманбхаи уже умер. Господу хвала. Скандал на весь город.
— О чем ты говоришь? Затхлая мораль деревенских идиотов. Я не могу с ней жить.
— Нельзя было ее отсылать. Ты стал нам чужим.