Вот так понемногу я опять становился тем человеком, каким был накануне. Мерцающий огонек, на мгновение загоревшийся в моем сердце, постепенно бледнел, уступая место еще более бледной воскреснувшей скуке.
все же я не мог стать совершенно таким же, каким был прежде: таково действие опыта, от прикосновения которого все увядает. Однажды испытанное чувство, исчезнув, оставляет пустоту в сердце и не может возродиться в прежнем виде. Доведись мне снова пережить нечто подобное вчерашнему приключению, я уже не нашел бы ни прежней свежести впечатлений, ни живой прелести новизны и неожиданности. Я достаточно ясно сознавал, что бесплодно растратил кое-что из этих бесценных сокровищ, и не мог не ощутить горького осадка на дне чаши, из которой так недавно с наслаждением, пил.
В таком томительном расположении духа я бесцельно провел около двух часов. Мне все стало вновь безразлично; я забыл о своем полипе; даже мои привычки, помогавшие мне заполнять пустоту моих дней, потеряли свою власть надо мной, и я неподвижно сидел у камина – без всякого удовольствия, но не имея охоты двинуться с места. За зеркалом торчал пригласительный билет на вечер у г-жи де Люз. Я бросил на него презрительный взгляд: назойливая любезность этой дамы, расточавшей мне ласковые улыбки ради своей молоденькой кузины (это ее крестный прочил мне в жены) была мне несносна, и я представил себе, как я не отвечаю на ее приветствие, поворачиваюсь к ней спиной, отказываюсь слушать ее и заодно наслаждаюсь растерянной миной моего крестного. «Нет! – говорил я им всем – нет! Еще вчера меня быть может позабавила бы ваша лесть, но не сегодня, нет! Я бы всех вас отдал за простую, бедную, никому не известную девушку, если бы только был способен полюбить и имел малейшее желание сдвинуться с этого места, где я зеваю при мысли о вашей угодливости и умираю от скуки, вспоминая ваше радушие».
И как бы в подтверждение моих слов, я бросил пригласительный билет в огонь.
«Жак!
– Что угодно, сударь?
– Зажги лампу, и не забудь, что я никого не принимаю!
– Но ваш крестный отец сказал, что он за вами за. едет, чтобы взять вас с собой к г-же де Люз.
– Ну хорошо, не зажигай лампу, я уйду!
– А что тогда?…
– Тогда ничего.
– Ну, а как он приедет…
– Замолчи!
– И спросит…
– Жак, ты самый невыносимый слуга на свете…
– Сударь, это не очень приятно слушать!
– Я понимаю, тебе не хочется в «том сознаться!
– Да, сударь, но…
– Ни слова больше! Уходи, оставь меня, исчезни!»
Я тотчас же начал натягивать сапоги, чтобы ускользнуть от крестного: его навязчивость стала выводить меня из терпения. «Нет, – говорил я себе, – пока этот человек заботится о моем счастье, у меня не будет ни одной счастливой минуты! Какое ужасное рабство! Какою тяжелой ценой достается наследство! Мне хотелось спокойно посидеть дома, так нет же: я должен сам себя выгнать!»
Тут от моего сапога оторвалось ушко, и я в сердцах послал крестного ко всем чертям…
«Что угодно, сударь?
– Пришей ушко! Живо!
– Дело в том… ваш крестный отец здесь!
– Глупец! Готов спорить, ты нарочно впустил его, чтобы меня разозлить! Ну так вот: меня нет дома! Ты слышал?»
Жак в испуге выбежал из комнаты, не посмев взять у меня из рук сапог, которым я грозно размахивал, продолжая метать гром и молнии. Едва он исчез, как появился сияющий крестный в самом нестерпимо веселом расположении духа.
«Собирайся, Эдуард, собирайся! Что это? Ты еще не готов? Поторопись, а я пока погрею ноги у камина».
Что может быть хуже этой дружеской бесцеремонности, которая располагается в вашем доме, захватывает ваш домашний очаг, разваливается в вашем кресле и воображает, что пользуется правами дружбы, а между тем нарушает ваши права неприкосновенности жилища и личной свободы? Эта манера в высшей степени свойственна моему крестному, и ее было вполне достаточно, чтобы я обычно принимал его довольно холодно; на этот раз я был особенно раздосадован и с трудом сдерживал себя, чтобы не наговорить ему кучу дерзостей. Тем не менее, привыкнув владеть собой и помнить о наследстве, я предпочел сделать усилие и схитрить.
«Я думал, дорогой крестный, что вы поедете без меня, – сказал я самым почтительным тоном, – если вы мне позволите…
– Ни за что не позволю, тем более сегодня. Нынче вечером мы сладим твое дельце. Оденься получше, будь мил, любезен и как говорится, дело в шляпе. Поторопись же, я обещал, что мы приедем пораньше!»
Уязвленный тем, что мною распоряжаются и заставляют быть любезным, когда мне менее всего этого хочется, я решился отказаться наотрез:
«Дорогой крестный, я не хочу ехать с вами!»
Он оглянулся и посмотрел мне в лицо. Все его понятия о послушании наследника были потрясены и, попав в такое неожиданное положение, он сперва не знал, что сказать.
«Ну, что ж, объяснись! – резко бросил он.
– Дорогой крестный, я поразмыслил…
– Только и всего? Послушайся моего совета! Не размышляй, а то никогда и не женишься. Я тоже размышлял, вот и остался холостяком, и должно быть уже навсегда. А если и с тобой случится то же самое, оба наши состояния перейдут в чужие руки, и наш род прекратится. Не размышляй! Это бесполезно. Там, где все соединилось – богатство, высокое положение, красивая и милая невеста – размышлять нечего. Надо действовать и закончить дело. Ну, одевайся и едем!