Еще больше, чем на работе, ценили ее знакомые, ибо такой ясный нрав, каков был у нее, казался поистине редок среди господствующего раздражения. Но Наталья Михайловна не слишком сближалась с ними и, оставаясь неизменно благожелательной, любила всегда соблюсти некоторую дистанцию, немножко побаиваясь пылкой привязанности и настороженно принимая ее знаки. Поэтому при обилии знакомств подлинных друзей у нее было мало, с летами их становилось все меньше и меньше, а новые как-то не приобретались.
Но если она говорила себе, что, сохранив близких друзей, не имеет права жаловаться на жизнь, то с детьми ей повезло меньше. Они — и ее собственный сын, и приемная дочь — были, безо всякого сомнения, и умны, и талантливы, и добры, но тем не менее далеки от нее; не эгоисты, они были при этом достаточно трудны и — Наталья Михайловна не могла в этом не признаться — к сожалению, не вполне нормальны. В чем-то они были удивительно похожи друг на друга: в том именно, что их обоих жизнь всегда выносила куда-то в сторону, они никак не могли устроиться, осесть, постоянно терпели поношения от людей недавно им близких и, пожалуй, не оправдывали надежд, которые на них возлагались. Наталье Михайловне было с ними все тяжелее. Некоторое время она еще пыталась найти с ними общий язык, найти и свою вину, свою ошибку — ведь она видела, как развивались эти трудные характеры, — но в конце концов махнула рукой. Может быть, все это так получилось из-за Тани, может быть, все заключалось в том, что Таня была ей неродной дочерью, и Наталья Михайловна, боясь позволить ей это почувствовать, невольно не нашла верного тона с девочкой, которую — будь та ей родной дочерью — она бы не страшилась постоянно задеть: быть с ней бестактной, обидеть или даже оскорбить ее каким-то вопросом, где-то ограничить ее свободу, дать ей хоть в чем-то ощутить, что она не то, что все.
Но все это было давно. К тому же в 46-м году Танина мать, которую все считали погибшей, сначала дала о себе знать откуда-то из-под Чимкента, а в октябре 1948 года вернулась в Москву, и Таня с тех пор жила уже с ней.
Убедившись, что с детьми ничего нельзя поделать (да и не такие уж они были теперь дети), Наталья Михайловна научилась крепче держаться за службу и твердо отказывалась уйти на пенсию, хотя в их системе не раз проводили политику «омоложения кадров» — почти подряд всех, достигших пенсионного возраста, подталкивали к двери, и хотя недруги ее из отдела кадров иногда намекали: «Пора б и вам, Наталья Михайловна, отдохнуть, поработали, надо и честь знать. Заслужили от государства пенсию, теперь пользуйтесь…» На это Наталья Михайловна высокомерно отвечала им: «Вы же без гроша останетесь, ежели я уйду.
Проторгуетесь дочиста!» Она знала, как разговаривать с ними, и точно, сраженные таким доводом, они умолкали.
Кроме службы она нашла тогда себе еще развлечение. В начале 60-х годов бестужевки, которых осталось по всей России, наверное, не меньше двухсот, создали свой специальный комитет «окончивших Бестужевские женские курсы», получили помещение во Дворце просвещения (в Ленинграде) в бывшем Юсуповском особняке; постановили быть ежегодным генеральным встречам всех окончивших и выпускать периодическое издание с мемуарами бестужевок, желательно приурочивая его к съездам. Наталью Михайловну включили и в организационную комиссию, и в редакцию сборника. Дел было очень много, особенно различных административно-хозяйственных, связанных с добычей бумаги, договорами с издательством, типографией, рассылкой сигнальных экземпляров, приглашений на съезды и тому подобной волокитой, к которой большинство участниц оргкомитета, проучительствовав всю жизнь в школе или проработав в тихих академических библиотеках и институтах, абсолютно не были приспособлены и которую потому брала на себя Наталья Михайловна. Это требовало частых поездок из Москвы в Ленинград, но ей сперва даже нравилось это, и путешествия ее не утомляли.
Съезды были удачны. Бросались в объятия, не видав друг друга лет пятьдесят, с трудом признавали прежних сокурсниц, ахали, втайне ужасались и спрашивали себя: «Неужели и я изменилась так страшно?» Затем выступали, ездили по городу в арендованных автобусах, устраивали общие чаепития, а Наталье Михайловне на одном из первых съездов, помимо всего прочего, досталось ублажать двух своенравных старух из Медыни, отъявленных графоманок, романы которых из предреволюционной жизни русского атеистического студенчества она должна была прочитать и дать на них рецензию.