— Конечно, безусловно, — кивал он. — Он будет на днях у Ольги Веселовой. Если хотите, можно пойти туда вместе.
— Хорошо, — сказала она, помедлив. — Значит, у Ольги… Хорошо! Я приду с вами… Если вы в самом деле ничего не имеете против! Мы ведь видимся со Львом Владимировичем… Но мне хочется посмотреть его там…
Он был в восторге, что ему так легко представился случай еще увидеть ее. Это была огромная удача, причем удача писательская: он давно уже писал, не опубликовав ни строчки, писал для себя, в стол, и когда его приятельница Лиза Осмолова рассказала ему историю Натальи Михайловны, сразу заволновался, увлеченный образом несчастной княжны, решившей покончить жизнь самоубийством и угодившей в сумасшедший дом. Тогда же он решил пунктуально записывать с Лизиных слов рассказы Натальи Михайловны, еще не вполне понимая, что он с ними будет делать далее. Фабула, жанр, самый смысл того, о чем он собирался писать, были ему еще не ясны, но тем не менее он уже писал — помногу, каждый день, с легкостью, которая дотоле ему была неведома. Сегодня он пришел в клинику познакомиться с Натальей Михайловной. То, что кроме нее он встретил здесь еще Таню Манн, о которой он столько слышал, то, что обнаружилось наличие глубокой связи между Таней и Натальей Михайловной, то, наконец, что Таня вдобавок оказалась хороша собой, было великолепно, замечательно!
Проводив Таню до дома в Большом Сергиевском переулке, он отправился к себе, ощущая необычайный прилив сил, а по дороге думал о том, соответствует ли та Наталья Михайловна, которую он увидел сегодня, той Наталье Михайловне, которую он пытался изобразить в своих набросках, а также о том, какова эта женщина была в молодости, в эмиграции, — сцену из первых дней, проведенных Натальей Михайловной в N, он только что написал, опять же с Лизиных слов.
IV
У АННЫ
— Душа моя, если б ты только знала, что тут у нас делается! _ сказала Анна. — Мы сейчас только тем и занимаемся, что возрождаем русскую идею да русскую государственность. Ха-ха-ха, мы-то, конечно, главным образом разгова риваем, но кто его разберет! Черт знает до чего дожили!
Появившись на другой день в доме у Анны, где собиралось тамошнее общество, Наталья Михайловна после первых восклицаний и расспросов, как только возобновился прерванный ее приходом разговор, услышала именно о возрождении русской государственности, о нежелании Москвы терпеть своевольство масс, вчера еще бывших опорой власти, и еще о необходимости возвращения.
Говорил невысокий худенький человек, в котором Наталья Михайловна сначала не признала постаревшего и поблекшего, подававшего когда-то надежды цивилиста Про-ровнера, избравшего потом литературную линию и писавшего под псевдонимом в «Речи». Когда-то кто-то божился Наталье Михайловне, что Проровнер на самом деле обрусевший грек и лишь выдает себя за еврея — то ли из голого авантюризма (предки его были, конечно, все до одного контрабандисты и перекупщики краденого), то ли преследуя свои тайные никому не ведомые цели; настоящей его фамилии Наталья Михайловна не помнила.
— Ну так вы что хотите сказать? — спрашивал Проровнера рыжий бородач, священник — отец Иван Кузнецов.
— Я хочу сказать, что если бы Робеспьер удержал за собой власть, то он изменил бы свой образ действий! Он восстановил бы царство закона! Вот что я хочу сказать! — отвечал Проровнер.
Присутствовавшие были все свои и свободно расположились в хозяйском кабинете. Анна, привычно утомленная ежедневными гостями, беспорядком и частыми поездками в Берлин, Мюнхен и другие центры искусств, где она пристраивала мужнины пьесы и прочую литературную поденщину, разносила чай. Ее муж, растолстевший, отпустивший длинные усы и огрубевший, не противился вторжению иноплеменников и на диване, за спинами гостей, лишь лукаво улыбался спросонок, вполуха внимая звукам чересчур быстрых для него невнятных русских речей.
— Как же нам поступить? — спросил стоящий в проходе у косяка манерный юноша. — Предположим, что мы вернемся? Но мы должны вернуться с какими-то идеями?..
Это был сын какого-то бывшего сенатора.
— Я знаю, вы просто боитесь, — сказал Проровнер отцу Ивану и юноше.
— Простите, — вмешался Андрей Генрихович, истосковавшись за десять с лишним лет по родному разговору о политике, — вы утверждаете, что революция переродилась. Что крайности ее исчезли, появилось чувство меры, властью руководит желание разума, эволюционного развития, реформ… Вы называете это Русским Термидором, но ведь за французским Термидором пришел Бонапарт. Что вы скаже те об этом? Как обстоит дело с бонапартизмом в России?!