Желая смягчить собеседника, она стала рассказывать ему о своей жизни последних российских лет, об одиночестве на Канарских островах, и он вправду оттаял, подобрел, через три минуты уже сочувственно хмыкал на каждое ее слово.
— Верно, верно, — соглашался он. — Все наши мучения — ничто в сравненье с тем, что испытали женщины. Это ужаснее всего. Когда я вспоминаю самое страшное из всего, что я за эти годы видел, то это всегда связано с женщинами. Почему-то им веришь беспрекословно. Даже не зная, в чем дело, что с ней, веришь сразу, безоговорочно.
В коридоре мелькнул недовольный Андрей Генрихович. Опасаясь, наверное, что Наталью Михайловну сейчас уведут, а также — что был холоден с ней, Муравьев стал рассказывать про свои лекции в Университете, но ему показалось, что это ей неинтересно, и он замолчал.
— Вот я еще хотел спросить у вас, — осенило его. — Я хотел спросить у вас: вы верите в сны?
— Не знаю, — удивилась она.
Он же, должно быть, сперва надеялся только изобрести какую-то тему и лишь второпях завел речь об этом, но затем, из гордости, не захотел остановиться.
— Я вообще-то намеревался спросить даже не о снах, а о гаданиях. Меня предыдущий разговор навел на эти мыс ли. Я недавно вспомнил один случай…
Его последнее время измучили тяжелые, кровавые сны, которые он не в состоянии был вспомнить наутро, но всякий раз знал, что прежде это ему уже снилось. Постепенно, хотя он по-прежнему забывал их, в рассудке его отлагалась некоторая общая всем этим снам подоплека. Не доверяя сначала рассудку, опасаясь самовнушений, он потом выделил-таки, что снится ему по большей части одно и то же женское лицо в разных обрамлениях, при этом появление его означает нечто нехорошее, дальше обычно начинался кошмар.
— И вот представьте себе, — сказал он, — сегодня я вдруг сообразил окончательно, с чем это связано… Еще в девятнадцатом году, недалеко от вас, если вы тогда были на Кавказе, близ Новороссийска пристала к нам одна женщина, цыганка… Я вообще-то не суеверен, но здесь… это было самое несчастное существо, какое когда-либо видел. Совершенно она была спившаяся, какими цыгане, по-моему, редко бывают, ободранная, так что и женского-то в ней ничего не осталось… Она даже и просить-то у нас ничего не просила… Мы ехали в повозке, она стояла в стороне от дороги, молча. Тогда впрочем, и редко что у кого-нибудь было, а деньги стоили немного. Тут же был муж ее, человек с таким лицом, что сразу становилось понятно, что фантазии у него хватит лишь на то, чтобы украсть или зарезать… А она… Вот что значит женщина!..Внезапно она почуяла в нас что-то, вся встрепенулась, подбежала, словно семнадцатилетняя девушка, к одному, к другому, мне за руку уцепилась. Мы посмеялись, попросили погадать нам…
Он поднял глаза на Наталью Михайловну, чтоб проверить, слушает ли она его:
— …Короче, троим из нас она нагадала близкую смерть… В том числе и мне… Один был член тогдашнего кубанского автономного правительства. Поскольку генерал Деникин повесил потом все правительство этой доморощенной Рады, то, вероятней всего, в том пункте пророчество исполнилось. Вторым был близкий мой приятель… Ходят слухи, что он в Америке, но от него у меня нет вестей уж несколько лет… Сам я тогда все допытывался у нее: какова же будет моя смерть? Расстреляют ли меня, скончаюсь ли я в тифу, вообще: насильственным будет мой конец или, более ли, менее ли, естественным? Но она не сумела ответить…
Размышляя о том, что сказал ей Муравьев, Наталья Михайловна отчасти соглашалась с ревнивым утверждением Андрея Генриховича, что, возможно, Дмитрий Николаевич хотел всего лишь снять с себя подозрение в благополучии — пусть относительном — среди всеобщего несчастья и разо рения, но полагала, что и это неплохо.
— О, смотрите, как Наталья Михайловна у нас легковерны-с! — кричал азартно Андрей Генрихович Проровнеру, который на следующий день явился к Анне (они ночевали у нее) чуть не с утра. — Как же! Мне, видите ли, безразличны мои потери, я думаю лишь о несчастье женщин! Скажите, Григорий Борисович, вы верите в это? Если несчастье женщин так трогает вас, то при чем же здесь эта цыганка с ее гаданиями?!
— Я вижу в этом голос рода… — рассуждал Проровнер. — Так оно и должно быть. Муравьев и Наталья Михайловна — люди одного сословия, одной касты… Это существует и имеет влияние на психику. Наталья Михайловна и должна его защищать…
— Вот как?! Голос крови?! Ах, рода!.. — Андрей Генрихович смотрел ошарашенно и опять взрывался: — Нет, вы мне скажите, а кто несчастнее?!
— Андрей Генрихович, я прошу тебя перестать, — вступала Наталья Михайловна. — Решай лучше, едем мы или не едем…