Но правда ли это, она так и не поняла, тем более что как раз когда расхождение между ею и остальными стало совсем заметно, появился Лев Владимирович. Он сам смеялся над ними всеми и не боялся их, а кроме него появилось еще несколько человек молодежи, совсем юнцов, которых притащили с собой сын Льва Владимировича от первого его брака и быстро сошедшийся с ним двоюродный Ольгин племянник. Скоро затем молодежь стала тоже бывать здесь каждый вечер, и на год, а то и больше, все определилось этим. Молодые люди слушали, открыв рот, лагерные истории, научались пить водку, следовали старшим в литературных занятиях и тихо страдали от оскорблений. Но, видно, они также были достаточно незаурядны, и честолюбие их не удовлетворялось литературными подражаниями, а хотело более полного признания, и вот, окончив свои институты и переженившись, они задумали уехать учительствовать в деревню, как Толстой, чтобы не на словах доказать, чего стоят их убеждения, и перекрыть опыт случайно севших старших.
Они уехали, правда, недалеко, под Москву, в село Покровское, а старшие с их отъездом вдруг потеряли себя и заметались. Они и сами оканчивали свое учение, и им тоже надо было реально выбирать что-то и куда-то устраиваться. К этому времени Таня уже вышла замуж за Льва Владимировича и рассорилась с Ольгой, которая при известии об их намечающемся браке повела себя подло, из какого-то недоброжелательства или просто ради того, чтобы покуражиться по-бабьи, заявив, что, «если уж на то пошло», и она имеет права на Льва Владимировича.
С тех пор Таня была здесь лишь несколько раз, этой осенью, а в деревне, у этих, не бывала вовсе и знала только из вторых рук (Лев Владимирович не любил говорить о сыне), что затея с деревней провалилась и что один за другим они все возвратились оттуда.
Лифт не работал. По темной лестнице с истертыми ступенями и разбитыми витражами, отделявшими черный ход от парадного, они поднялись к знакомой двери, оба привычно прислушиваясь к тому, что делается там за нею, и невольно перебирая в памяти тысячи вечеров, проведенных здесь, и рухнувшие, связанные с этими вечерами иллюзии.
На площадке было слышно, как Ольга резким своим голосом разговаривает по телефону. Прижав трубку плечом, она дотянулась до замка и открыла им, продолжая кричать в телефон и свободной рукой показывая, чтоб они раздевались и проходили.
Таня увидела в этом преднамеренность и застыла, готовясь уйти, но Вирхов прошел дальше. Они повесили пальто за шкаф у двери, вешалка была уже полна. Гости галдели, однако, еще не громко. Они вошли. В большой высокой комнате было темно. На длинном, составленном из трех столе горело несколько свечей. Гостей было человек под двадцать, обе кушетки были придвинуты от стен к столу, пламя, колеблемое дыханием, освещало притиснутые друг к другу бледные лица с блестевшими глазами. Сизый табачный дым клубился в воздухе. Тусклые отсветы едва пробивавшихся сквозь него лучей играли на лаке холстов, плотно висевших без рам по стенам (на холстах изображены были какие-то гладкие монстры), и еще тусклей и загадочней вспыхивали в большом, тоже без рамы, зеркале, приставленном к стене в углу у окна. За окном с наполовину оторванной и висевшей на двух кольцах занавесью, в нескольких всего метрах, светилась чья-то коммунальная кухня. В другом углу на большом гардеробе с плохо притворенными дверцами видны были силуэты старинных прялок, папок с рисунками и рулонов бумаги: Ольга была искусствовед, но также и сама рисовала, и с некоторых пор ей даже удавалось подрабатывать своими художественными поделками, росписью тканей. На подоконнике и около двери сложены были в кучу книги, не уместившиеся на стеллаже; на тех, что возле двери, сверху навалены были не то пальто, не то эти самые расписные ткани. На стеллаже среди книг и на маленьком шкафчике стояли иконы без окладов. Дверь в кладовку была растворена, там стоял приемник, возле которого кто-то возился: из-за спин виднелся нестриженый затылок, и то рев, то быстрая невнятица далеких станций вдруг перекрывали разговоры.