– Стройка – дело известное, – поддержал Бобров, – забот ложкой не провернёшь. Где только деньги берёте?
– Ну, тут проще. Начальник управления нас поддерживает крепко. Даёт кредитов столько, сколько освоим. Некоторые коллеги мне завидуют, дескать, легко строить, Егор Васильевич, за казённый счёт, ты бы за свои попробовал, за колхозные, а я смеюсь: «Не зевай, на то ярмарка!» Кредиты, оно, правда, тоже занятие обременительное, за них потом рассчитываться придётся, только неизвестно, кому это делать придётся… Кто доработает… А сейчас люди жильё получают и благодарят.
Машина остановилась у одного из особняков, и Бобров с любопытством осмотрел дом, где ему предстояло жить. Уютный особнячок с двумя асбестовыми трубами стоял на высоком фундаменте, и, наверное, это ему придавало какую-то горделивую осанку. Дома ведь как люди, тоже характер имеют. У этого, видать, свой, какой-то неподкупный, на мир смотрит, точно из-под козырька.
Егор Васильевич распахнул калитку, на запорошенный пористым снежком порожек поднялся, из кармана связку ключей достал, начал подбирать нужный. Немного это странным показалось – председатель, как ключник, вишь, какая связка. Но мысль эта вскользь прошла, не отложилась. О другом подумалось с восхищением – преображается Осиновый Куст, и эти дома – его сегодняшнее лицо.
Правда, на других улицах дома такие же, как родовой бобровский, заколоченными стоят, да тут удивляться нечему – дома, как и люди, стареют и умирают, а этот посёлок будет жить долго, как память о председателе.
– Ну, вперёд, хозяин! По закону бы кошку надо первой или петуха, да где их взять, – Дунаев хохотнул весело, так, что на лице морщинки запрыгали. – А ты не смейся, у меня мать так всегда поступала. Помню, в новый дом переходили, так она петуха, такого разнопёрого, в корзинке приволокла, в дом запустила, пшена ему насыпала и закрыла до следующего утра. Говорит, если кто и умрёт в этом доме первым, то петух. Утром пришла, а петух на плиту забрался, орёт, как на птичнике. И смех и грех!
Егор Васильевич рассказывал со смешком, и Боброву передалось весёлое это настроение. Он ходил по комнатам, притопывал каблуками, точно проверял, надёжны ли перерубы, не скрипят ли полы. На кухне, отделанной яркой глазурованной плиткой, постоял немного, горько усмехнулся над своей неудачной судьбой – не будет здесь хозяйки, нет и не предвидится пока. Не прошла эта горькая усмешка мимо Егора, подловил, видимо, сказал громко:
– Ты не расстраивайся, хозяйку мы тебе найдём. Примем решение правления колхоза – самую лучшую девушку сюда направим, идёт?
Евгений Иванович не ответил. Егору легко шутить, да ещё после нескольких рюмок водки, а тут на душе будто кошки заскребли, горькая обида на Любу вспыхнула.
– Ты вот что, – сказал Егор Васильевич, – давай сегодня у меня ночуй, а завтра уж сюда переберёшься. Надо протопить хорошенько, койку поставить, ещё кое-какую мебель… Я сейчас сторожихе поручу, она всё самым наилучшим образом решит, а мы ко мне поедем.
С этими словами Егор дверь толкнул, скрылся в коридоре.
А Евгений Иванович стоял и размышлял о его приглашении. Не хотелось, ох не хотелось ему ехать сейчас к Дунаеву. Предстояло встречаться с Ларисой, а это как острым на больную мозоль. Наверняка пойдут расспросы о его жизни, придётся снова ворошить прошлое, и предстанет он в глазах Ларисы неудачником, собственно таким, каким, по его мнению, он и был всегда, и она кисло улыбнётся тонкими, в нитку вытянутыми губами, сморщит курносый нос, как бы подчёркивая: вот видишь, Бобров, как в жизни случается. Наверняка так подумает. А может быть, и забыла она всё прежнее, живёт себе на радость, отлетели все переживания, как листья осенние в тихую морозную погоду – плавно и бесшумно.
Егор вернулся, подтолкнул Боброва к выходу:
– Пошли, дружище. Поручил я старушке. Да и ей сказал, чтоб уматывала. Приладилась, понимаешь, в готовых квартирах размещаться – не вытолкнешь.
Лариса Фёдоровна с работы вернулась немного уставшей. Усталость эта недавно появилась. Раньше была работа в радость, и день проходил незаметно, скользил бесшумно, как по первому ледку. Лариса любила школу, ребятишек, этих отчаянных проказников, за которыми нужен глаз да глаз, любила свою биологию. Иногда она шутила, что у неё, как у тургеневского Базарова, только одна любовь – естественные науки. Наверное, так оно и есть. На биофак она поступила с большим желанием, чем немного озадачила своих подруг, смеявшихся над ней: «Будешь, Лорка, всю жизнь лягушек резать». Что и говорить, занятие препротивное, кажется, нервы закручиваются в тонкую спираль, когда в первый раз в препараторской взяла в руки холодную, осклизлую, как камень-голыш, тварину, и чуть не упала в обморок. Но, наверное, правду говорят, что и к свисту пуль можно привыкнуть. И к лягушкам она привыкла, и к школьной работе.