– Правильно, свёклу обрабатывать надо было.
– Но ведь это же произвол!
– Вы, уважаемый товарищ, сколько раз на день чай пьёте?
– Какое это имеет значение? – Дудкин побагровел, как предзакатное солнце.
– Да никакое. А в те дни весь колхоз на свёкле работал вместе с председателем. Так что и женщинам тем не помешало бы маленько размяться…
– Но ведь профилакторий потом всё-таки закрыли, машзаводу продали?
– А это по решению общего собрания колхозников было сделано.
– Напрасно общим собранием прикрываетесь, товарищ Бобров, – медленно проговорил Дудкин. – Если надо, мы это решение отменим…
– А кто это «мы», позвольте спросить?
Дудкин снова вспыхнул зоревым пламенем, скосил глаза в сторону.
– Мы – это обком партии, – проговорил он после некоторой паузы и с вызовом поглядел на Боброва.
– Но позвольте, при чём здесь обком партии? Я просто исполнил волю колхозников, которые меня председателем выбирали.
– Любопытно, любопытно… – Дудкин забарабанил пальцами по папке с бумагами. – Значит, противопоставляете обком колхозникам? Далеко, далеко зашли…
– Да уж дальше некуда, – усмехнулся Бобров.
– Я могу ознакомиться с протоколами заседаний правления и общих собраний? – сухо спросил Дудкин.
– Знакомьтесь, сколько захочется! – Бобров притиснул руку к сердцу – опять что-то дёрнулось там внутри, кольнуло, сдавило до боли.
Дудкин занимался проверкой анонимки неделю. Все эти дни стояла сухая погода, горячий ветерок обдавал кузнечным жаром. В поле духота позолотила хлеб, разморила посевы, наклонила к земле. Бобров мотался на «уазике» по бригадам, пропылённый, взмыленный от жары, но довольный – началась уборка и, кажется, хлеб выдался на славу.
Так уж устроен человек – он чувствует себя легко, свободно, счастливо, если дело, которое считает главным в своей жизни, идёт нормально. Ощущение собственной значимости добавляет уверенности, и тогда, кажется, твердеет воля, наливаются силой руки. В общем, все эти дни Бобров даже не вспоминал о Дудкине, не до того было.
Инструктор обкома появился в кабинете неожиданно, и Бобров поморщился – принесла нелёгкая. Неужели сейчас опять придётся отвечать на его дурацкие вопросы, тратить драгоценное время на пустую болтовню, тогда как он обещал сегодня Ивану Дрёмову приехать в бригаду, где комбайны начинают молотить пшеницу.
Несмотря на жару, Дудкин был опять при галстуке, в своём чёрном костюме, и Бобров усмехнулся: как солдат, строго по форме.
Дудкин разложил на краешке стола какие-то бумаги, водрузил на нос очки с толстыми стёклами и заговорил:
– Проверку я закончил, товарищ Бобров, и должен познакомить вас с её результатами. А результаты, – он пожевал губами, – результаты эти не совсем хорошие. Правда, женщины, которые забастовку устроили, на восстановлении в пансионате не настаивают, хотя и обиделись на вас…
– Ещё бы, – хмыкнул Бобров. – Их же вроде как от материнской груди отлучили.
– Может быть, и так, товарищ Бобров, только всё надо делать по-мирному.
– Платить незаработанные деньги, что ли?
– Но ведь люди не виноваты. Их в своё время туда чуть ли не силой идти заставили…
– Правильно, потому что показуха была нужна кое-кому. Кстати, на открытие и товарищ Безукладов приезжал.
– Возможно, возможно, – прогнусавил Дудкин, – только я сейчас не об этом. Самое главное, товарищ председатель, в другом – ваши колхозники возмущены, как бы это сказать… режимом наибольшего благоприятствования, что ли, вашему другу Плахову…
«Ну вот, началось».
– А в чём это выражается? – Бобров почувствовал, как забилось сердце, звоном отозвалось в ушах, и захотелось собственной рукой стиснуть его, зажать, даже с болью, лишь бы только не выпорхнуло из груди, как птица из клетки.
– В чём выражается? – переспросил Дудкин. Он всё неторопливо раскладывал бумаги. – А в том, что за уход за свёклой вы ему переплатили зарплату в четыре раза. Вот люди и возмущаются: дескать, порадел председатель своему другу, своей рукой-владыкой отвалил двенадцать тысяч казённых рублей.
Вздрогнул Бобров, и снова болезненный укол пронзил сердце. «Спокойно, только спокойно…»
– А скажите, Борис Иванович, это, по-вашему, плохо – иметь друзей?
Дудкин покачал головой.
– Друзей имейте на здоровье, как говорится, святое право…
– Ну так вот, со Степаном Плаховым я всю жизнь дружу, ещё в детстве в снежки играли. Видите этот шрам на щеке? Стёпкина работа – угодил мне морозной комлыгой в лицо, вот и осталась отметина на всю жизнь…