Петров поглядывает на меня исподлобья, вижу, желваки по лицу заходили, но молчит пока. Я дальше: «А у нас что получается сейчас? Бобы да кукуруза пары совсем вытолкнули, земля без отдышки работает, скоро совсем родить бросит, один осот будет».
Петров на меня ехидно глянул и пошёл частить: «Ты, Белов, эту манеру брось, против линии партии и правительства выступать не позволим». – «Да не выступаю я против партии и правительства, говорю, я против глупости выступаю». – «Выходит, линия – это глупость, так получается?» И к секретарю райкома Кондратьеву, что рядом помалкивая стоит, обращается: «Вот, Виталий Иванович, откуда у вас настроения в районе, гуляют, от агронома разлюбезного товарища Белова! А вы с ним миндальничаете, глазки ему, как невесте, строите…»
Вижу, секретарь райкома бледнеет, руки у него в дрожь от страха пошли, говорит с подобострастьем: «Мы, Егор Петрович, давно этот душок у товарища Белова замечаем. Вредный душок. Поправим, даю слово».
И что ты думаешь, Евгений Иванович, поправили…
На бюро райкома через неделю выложил я партбилет на стол за антикукурузные настроения, за приверженность травополью. Полгода не работал, жил впроголодь, как сурок степной… Но агронома на моё место не нашлось, смотрю, председатель кличет: «Иди, Николай Спиридонович, назад, работай потихоньку». Хороший у нас председатель был, умный, фамилия у него была Васильчиков, прямо княжеская фамилия. Говорю ему: «А не влетит тебе, Сергей Никитович?» Он отвечает: «А я тебя, Николай Спиридонович, завхозом официально по бумажке назначаю, а работать в поле будешь». Смеётся: «Знаешь такой анекдот, как зайца в лесу на должность медведя зачислили?» Ну, посмеялись, а я на «заячьей» должности года полтора числился, пока Кондратьева в область не перевели.
Пришёл другой секретарь, тот мою историю узнал и говорит: «Давайте потихоньку Белова в партии восстановим, запишем, что, учитывая, дескать, его фронтовые заслуги, участие в войне, объявить строгий выговор и на должности восстановить. А ты Белов, – это он мне, – веди себя, как мышь в подполье, пискнешь – кошка слопает».
Ну, Сергей Никитович такому исходу обрадовался, едем в бюро вместе, он заливается: «Кончилось – говорит, – твоё подпольное существование, Спиридоныч, отныне переходишь ты на легальное положение». Но я его сразу озадачил: «А вдруг Петров снова в колхоз нагрянет, тогда как?» Не робкого десятка человек Васильчиков, но тут смутился: «Правду говорил секретарь райкома, – пока потихоньку живи».
– А уехать разве нельзя было? – спросил Бобров.
– Уехать всегда можно, – усмехнулся Николай Спиридонович, – только знаешь, как поётся: «Эх, как бы не было жалко лаптей, убежал бы от жены и от детей». А мне не лаптей жалко было, а ребятишек – четыре дочки тогда подрастали – до слёз, их кормить надо. Вот так и жил на нелегальном положении семь лет, а потом Петрова поменяли и моё кукурузоотступничество позабыли.
Белов махнул рукой: пойдём, дескать. И опять вместе с Воронком тронулись, замесили набравший влагу снег. Интересно со стороны наблюдать эту картину – будто в поводу идёт Воронок рядом с хозяином, головой покачивает в такт шагам, точно кланяется ему, а тот, в свою очередь, поглядывает с нескрываемой любовью на долголетнего своего спутника.
– А дальше что было? – спросил Бобров, подстроившись к размашистому шагу Николая Спиридоновича.
– А дальше, как в сказке… Ты кличку мою деревенскую знаешь?
– Какую? – слукавил Бобров.
– Значит, не знаешь. Меня в деревне величают: «Озяб Иванович» – вот как. Почему – не догадываешься? А потому, что я, как пугливая лошадь, всего бояться стал, от любого шороха вздрагивать, от лёгкого холодка в дрожь бросаюсь, в жару зябко. Вот почему… Отбили всякое желание врукопашную на начальство идти. Иногда бы и сделал это, а подумаешь: себе дороже, знай сверчок свой шесток, сиди и не рыпайся. Теперь вот пары разрешили, узаконили, а пользы земля всё равно не ощущает, всё равно в колокола звонит: «Помогите».
Нет, всё-таки сильно разволновался старый агроном, горьким оказался для него последний день. Даже шаг стал каким-то тяжеловесным, месит старик ожесточённо разбухший снег, скользит на укатанной дороге. Многого ты, Бобров, подумалось, ещё не знаешь, не испытал и не изведал.