При упоминании о Ларисе стало как-то неприятно на душе, точно промозглой сыростью обдало. Бывает такое ощущение, когда выбираешься из обжитого, нагретого дома на продутую январским сиверком улицу, так и хочется назад в дом, к теплу, вернуться. Бобров даже плечами передёрнул.
– Ну ладно, – махнул рукой Дунаев, – тогда давай прощаться… Да, чуть не забыл – сторожиху эту ты гони, она как рыба-прилипала, прости, Господи, – и Егор крепко пожал руку.
Бобров до нового посёлка добрался минут за пять и это обстоятельство отметил для себя как приятное. Не нужно много времени тратить на дорогу.
На улице посвежело. Тяжело, со скрипом оседал схваченный лёгким морозцем снег. От окон ложился мягкий свет на тропинки к домам, искрился в лужах. Улица была тихая, ни людей, ни собак, и только недалеко от своего дома увидел Бобров неподвижную тень.
Приблизившись вплотную, различил Бобров в сгорбленной фигуре, накрытой шалью, старуху. Она точно встрепенулась от хруста снега, из-под шали протянула руку с ключами.
– Никак новый агроном?
– Он самый, – усмехнулся Евгений Иванович.
Старуха пошла следом, тяжело дыша, проваливаясь в шуршащий снег, на ходу рассказывая:
– А мне Егор Васильевич строго-настрого приказал: «Дождись, Степанида Егоровна, жильца нового, непременно дождись». А мне чего делать-то, занятий у меня никаких нету, вот я и на улицу выбралась, дышу не надышусь. И слава Богу. Посёлок-то наш рано затихает, люди рабочие, устали небось за день, приморились на тракторах да при скотине…
Сторожиха говорила распевно, как вела партию в хоре, голос её был чистым, ровным, и Евгений Иванович даже удивился: плохо вязался этот по-молодому звучный родниковый голос с жалкой сухой фигурой.
Бобров поднялся на крыльцо, долго пытался открыть дверь, но в темноте не удавалось вставить ключ в прорезь. Степанида Егоровна пришла на помощь, шаль с головы на плечи сбросила, засмеялась, и смех показался Боброву серебристым, вроде в бубенцы какие-то ударил ветерок, хоть и слышалась в этом смешке: лёгкая печаль.
– Видать, с непривычки, – сказала старуха. – У меня ловко получится.
Она быстро щёлкнула ключом, открыла дверь, зажгла свет на веранде и первой вошла в дом и опять засмеялась:
– Это я, милый, над собой засмеялась, – сказала она уже в прихожей. – Ведь обычай такой: в дом новый входить – вперёд кошку пусти. А у тебя я вроде кошки. Старая, умру скоро всё равно…
Евгений Иванович сбросил пальто, шапку, предложил раздеться Степаниде Егоровне. Откровенно говоря, не хотелось ему сейчас оставаться в этом просторном, гулком, без мебели, доме, а сторожиха, видать, словоохотливая, но она замахала руками:
– Э, нет, милый, я только раскладушку свою заберу и подамся…
– Какую раскладушку. Вон на кухне стоит. Квартировала я здесь, пока дом пустой стоял, присматривала от худых рук…
– А теперь куда же?
– Да тут ещё одна квартира есть пустая, там и буду обретаться…
Что-то непонятное говорила старуха, и Евгений Иванович на неё посмотрел внимательно. Теперь при свете рассмотрел он лицо, сухое, морщинистое, с высоким седым зачёсом волос, нос тонкий, в матовых пупырышках, сухие обветренные, потрескавшиеся губы, острый подбородок. Неподвижное лицо это показалось ему знакомым, и вдруг память точно толчком ударила в голову. Да ведь это же Степанида Грошева, соседка, как же он не узнал её сразу…
Бабка Степанида складывала раскладушку на кухне, силёнки у неё, видать, мало осталось, работа эта немудрёная давалась с большим трудом.
– Тётя Стеша, – окликнул её Бобров, – ты подожди, я помогу…
Старуха подняла на свет бледное, измученное лицо, с удивлением посмотрела на Евгения Ивановича:
– Никак Женька Бобров? – спросила она тихо, неуверенно.
– Я, я, тётя Стеша!
Старуха опустилась на раскладушку, и увидел Бобров – поползли по впалым бледным щекам две засеребрившиеся слезинки, а руки, усталые, жилистые, затряслись мелкой дрожью.
Стукнула боль в виски при виде этого, и сердце кто-то взял грубой шершавой рукой, сдавил и не отпускает, держит цепко.
Степанида первой пришла в себя, опять за раскладушку принялась, заторопилась.
– Я тебе, Женя, мешать не буду… Уйду сейчас… Ты уж отдыхай, отдыхай, поди, намаялся за день…
– Извините, тётя Стеша. Успеется. Вы со мной побудьте, про жизнь расскажите, ведь столько лет не виделись…
– Да что про неё, про жизнь рассказывать, – тётка Стеша опять к раскладушке наклонилась и наконец сложила её с трудом, вздохнула облегчённо и, повернувшись лицом к Боброву, сказала запыхавшимся голосом: – Моя жизнь, Женя, кончилась… Как Сашу моего забрали супостаты, так и жизнь кончилась.