Письмо к Наде Андрей начинал не один раз. Не то, не те слова… И он комкал, бросал листок, начинал все сначала. Пробовал что-то написать о Жогине, но все было мелко: советовать вернуться к нему или забыть — одинаково нелепо. Где его былая уверенность в бесспорности своих суждений? И все же он нашел, что сказать о бывшем муже, не сказать он не мог. «Жогина обижать не следует, — написал уверенно вроде бы ничего не значащую фразу. — Не спеши судить его и себя. Время покажет. Днями был Дмитрий. Волнуется что-то: Он должен все знать…» Написал и опять отложил. «Советы, советы: должна, должен… А сам-то как? Кто мне посоветует, поможет принять решение? Что я должен сказать Фросе и почему ничего не говорю?»
И когда он стал писать о себе, Фросе и Манефе, письмо пошло быстро, наверно, потому, что он делился с сестрой своей болью и своей радостью, своим счастьем и своей бедой.
«Знаю, ты осудишь меня. Верю, тебе по-прежнему дорога Фрося, может быть, как мать, дорога. И ты что-то имеешь против Манефы. Но ничего я с собой не поделаю, потому что это сильнее меня. Подумай — сильнее меня!»
Он отложил письмо и взглянул на часы. Пять! За окном обуглились сумерки. У кинотеатра «Колизей», как они договаривались, наверно, его уже ждет Манефа. Они войдут в зал после третьего звонка и в темноте сядут на свои места. Черт возьми, им всегда надо скрываться! Когда это кончится?
В эту зиму город был завален сугробами. Снег не успевали убирать, и Андрей бежал по тротуарам, как по траншеям. Вот и старый деревянный «Колизей». В войну тут был временный Дворец пионеров. На фасаде, в фойе да и в зале еще оставалась роспись на детские темы. У кинотеатра, на широкой деревянной парадной лестнице, где толпились люди, Андрей сразу же увидел Манефу. Голубовато-белый заячий воротник и шапка делали ее сказочной снегурочкой. Она стояла под васнецовскими тремя богатырями, переделанными на современный манер: в белых полушубках, в русских шапках, с автоматами в руках, богатыри уверенно сидели на своих конях.
— Давно? — спросил он с волнением, подходя и беря ее за руку. — Замерзла?
— Нет, только что, — ответила она. — Не замерзла…
— С каким же ты приехала?
— С утренним. Мне не сиделось дома, и я поспешила. Прошла по твоей улочке. Позвонила в депо. Ты, сказали, отдыхаешь. Еще раз прошла. Тебя нет! А потом обедала у Симы, и мы немножко гульнули. И за тебя выпили, и за Надю. Муж у Симы забавный, бывший матросик…
Он видел, что Манефа вовсе не об этом хотела ему рассказать, и он хотел спросить ее вовсе не о том, о чем спросил. И это повторялось всякий раз, когда они встречались, было глупо, как-то по-мальчишески, вовсе не так, как подобает встречаться им, взрослым людям.
— Пошли, — потащил он ее за руку, — в зал. Будем сидеть на виду у всех. К черту! Не робей, воробей!
Она уперлась:
— Что ты, Андрюша! Не надо… Погоди же! Я хотела тебя покормить. Пироги с грибами. Сима говорит: бесподобные.
— Ну что ты тут… Пошли… Там и закусим…
Места у них были в середине зала. Приметные в своих одеждах, они выделялись среди людей, и на них оглядывались. Но ни он, ни она не обращали на это внимания. Им, занятым друг другом, казалось, что они одни в этом зале. Куда делась его осторожность: заметят знакомые, что скажут? Куда делась ее боязнь подвести его, стать причиной неприятности? Андрей, не отрываясь, глядел в ее розовое со стужи лицо, добрые большие глаза, видел, как двигались ее пухлые губы, как поправляла она падающую на лоб золотистую прядь. И ему было радостно от не испытанного доселе чувства: все на свете нипочем, если она рядом с тобой.