Жогин в конце дня непременно разыскивал Надю, и это уже входило в привычку. Если он не звонил, Надя спохватывалась: ей чего-то недоставало. И хотя, опомнясь, раздражалась, снова настраивалась против Жогина, но его напоминание о себе, желание увидеть ее не ради праздности, как он говорил, а ради ее будущего, тушило раздражение. Сегодня было то же. Жогин позвонил поздно — очередной консилиум в институте, но Наде неприятны были его объяснения, и она сказала, что устала, да и поздно. Ей не хотелось говорить ему о письме мужа — он так переживал за нее. Она впервые увидела между строчками письма Дмитрия вовсе не то, о чем он писал, а тревогу… Тревогу за нее? Это было неожиданно и неприятно даже — чего же он тревожится? Есть ли повод? Ведь она ничего не писала ему о Жогине. Зачем? Или тревога была у него и раньше, только она не замечала ее? Было короткое письмо от брата и странное извещение из районной прокуратуры, которым ее вызывали на эксгумацию. Никаких подробностей не сообщалось. Что там случилось и почему не могут обойтись без нее?
Надя позвонила в министерство. Ей посоветовали ехать.
Эксгумация… Это значит, чей-то труп будут поднимать из вскрытой могилы. Так делают, когда хотят установить истинную причину смерти. И будет вскрытие, и судебно-медицинская экспертиза напишет свое заключение. Но чья смерть вызвала сомнения? Настроение было такое, что не похвастаться. А тут еще позвонил Жогин, позвонил поздно, и она сердито отчитала его, а он молча выслушал и сказал только, что это необходимо в первую очередь ей.
«Только и знает, что печется», — подумала она и все же оделась. Они встретились у детской больницы на Кудринке, прошли до площади Восстания и свернули на улицу Воровского.
Жогин, высокий и стройный, обращал внимание коротким пальто с узким бобровым воротником и «боярской» шапкой, непривычной и редкой в трудное послевоенное время. Рядом с ним Надя в своей белой тонкой шали, упрятанной под пальто, армейских сапогах выглядела вроде бы простовато, провинциально. Но ей удивительно шло все это, и даже Жогин, повидавший западные моды, не упрекнул бы ее ни в чем.
Он говорил о ее возможности остаться в Москве, может быть, поначалу придется помучиться с жильем, но зато какой простор для нее как хирурга, какое удивительное будущее откроется ей. И сама хирургия скоро шагнет на такие высоты… Операции при работе искусственного сердца, почек, пересадка органов — это же не Дворики, хотя и Теплые…
— Насчет Двориков — я прошу…
— Ну извини, извини, — поторопился он сгладить бестактность.
Она спросила в упор:
— Что же ты так печешься обо мне? Что от меня хочешь? Вернуть прошлое?
Он молчал, видимо, не ожидал такого прямого вопроса.
— Ну, если все так получилось и ты его любишь, — заговорил он глухо, — то оставь мне хотя бы одну возможность…
— Какую?
— Заботиться о тебе, думать о твоем будущем.
— Я тебя освобождаю от этих забот.
Он будто не слышал ее слов.
— Почему ты такая? В тебе угасает хирург. Я видел здесь три твои операции. Не совру, ты оперируешь уверенно, точно, это твой почерк. Но это еще не мастерство. У тебя в последнее время не было учителя, это я понял сразу. Красота, изящество! В советской школе хирургов этим отличается Джанелидзе.
— Мне пришлось у него немного работать. Он был у нас в Новограде с Военно-медицинской академией.
— Вот как! Тогда ты просто дичаешь в своих Теплых Двориках.
— Еще раз прошу тебя!..
Он не извинился, а сказал настойчиво:
— Ты должна знать правду.
Надя промолчала. «Нет, Москва — это несбыточно, — подумала она и тут же возразила себе: — А почему? И Дмитрий занялся бы своей наукой. Мучает себя, разрываясь между школой и своими птицами. Для него Москва как раз то, что надо. Не беспокоюсь я о нем…» И вдруг представила опустевший дом под тремя дубами и больницу без нее.
Бросив взгляд на своего спутника, Надя поразилась его подавленности. Жогин непривычно сутулился, будто нес на плечах непомерно тяжелый груз. Ввалившиеся глаза его, тусклые, как у покойника, пугали чернотой подглазниц. И вдруг жалость к нему, жалость счастливого — к несчастному и забытому, молодого и сильного — к старому и уставшему, резанула ей сердце. «Я ему нужна!» — впервые подумала она, вдруг вспоминая, и словно ее озарило: два берега реки, между ними взорванный мост, и он на том берегу с автоматом в руках, а на этом — состав, набитый ранеными, и она, и врачи — они спасены им.
Почему на какое-то время она забыла об этом?
— Я обдумаю все «за» и все «против», — сказала она, и в голосе ее он впервые уловил уступчивость.