«Опять тоска! — подумала она и тут же ответила себе: — Оттого, что боюсь новой жизни? Не боюсь же, нет! Кедров просто не понял».
Они шли по коридору, спутницы военных лет, как всегда, врач впереди, а сестра слева, отставая на полшага, здороваясь с ранеными и перебрасываясь словами. Поскольку раненых в коридоре сегодня было мало, врач и сестра могли спокойно вести свой разговор.
— Местечко я уже приглядела, — сказала Серафима, почти выравнивая с врачом шаг. — Не сердитесь…
— Где?
— В Центральной поликлинике.
— Они меня тоже приглашали, еще в прошлом году.
— Держат для вас место, знаю. Потому, верно, и меня охотно берут. Как думаете, идти?
— Ты человек самостоятельный, иди куда хочешь. Дело знаешь. А мне в поликлинике будет скучно.
У раненых — кто сидел на окне, кто был за окном, на дворе, — оживленные лица, и это опять кольнуло сердце Нади. Высокий солдат с ранением в тазобедренный сустав («Сустав сохранить не удалось, но ходит вполне прилично», — про себя отметила врач) сказал:
— Денек-то, Надежда Игнатьевна, весенний.
— Домой зовет?
— Пора, Надежда Игнатьевна, скоро годовщину Победы будем отмечать, а мы все еще на военных рубежах. Пора!
— К маю поедете домой.
— Дай вам бог счастья… и женишка бы, как я, хорошего. — И засмеялся щербатым ртом.
Когда миновали группу раненых, Сима то ли в шутку, то ли всерьез спросила:
— Видать, не отоваритесь, Надежда Игнатьевна?
— Что? — не поняла врач.
— Да, говорю, женишка не прихватите. Выбора уже нет…
— Сима! Меня коробит твоя неразборчивость в словах. Не развито у тебя чувство такта.
— Нельзя и пошутить! После доктора Жогина и жизнь остановилась?
Надя умоляюще взглянула на сестру: как не поймет, что есть в душе у человека такое, чего никто не может касаться, никто, даже самые близкие друзья. А Сима этого не может понять и, видно, не поймет никогда.
Сима распахнула дверь в первую палату, и они вошли.
И здесь все уже мало походило на госпиталь: не маячили вытяжные аппараты, не пахло гнойными ранами. Ветер трепал занавески на окнах, и первые слова, которые услышала врач, были:
— Доктор, хочу домой. Фершал в селе долечит.
А у него остеомиелит, долечи его попробуй!
Один за другим возвращались в палату раненые. Надя просматривала истории болезней, кому назначала перевязку, кому — рентген, кого определяла на комиссию, и делала это будто во сне — вызванные Симой воспоминания мешали ей сосредоточиться, отвлекали. Жогин… ее первая настоящая любовь, ее муж…
Это было в сорок первом, летом, на Украине…
Раненых они могли бы принять ночью, если бы поезд не опоздал — пришлось стоять у разбитого бомбами моста. Под утро поезд — полтора десятка исхлестанных осколками теплушек и два классных вагона — вкатил на станцию, которая еще дымилась. Ночью тут шел бой — немцы пытались захватить станцию. На обочинах еще валялись неубранные трупы в серо-зеленом.
Тяжелораненые лежали в лесу на носилках, а то просто на разбросанных еловых сучьях, в землянках медсанбата, вырытых в железнодорожной насыпи. Скоро к поезду потянулись те, кто мог ходить, с самодельными костылями и палками, с подвешенными руками на бурых от крови бинтах. Засновали санитары — и все к поезду, к поезду, как к магниту.
Жогин, послав комиссара распоряжаться на поле, был уже в операционной, а его первый пациент, солдат, которого не успели прооперировать в медсанбате, лежал на столе, и Надя с лицом, по глаза закрытым повязкой, стояла с поднятыми перед грудью руками в перчатках. Рана в пах у солдата была грязной, он ослаб от потери крови, изнервничался в ожидании помощи, и операционная сестра не выпускала его руку, то теряя, то снова обнаруживая пульс. А потом был сержант, раненный в голову, и капитан в бреду — пуля прошла под ключицей, и сапер с измочаленными взрывом кистями рук, и обгоревший танкист.
— Скоро они там? — спрашивал Жогин всякий раз, когда вагон вздрагивал от близкого взрыва. Надя слышала гул недальнего боя. Сквозь разрывы снарядов и мин слышалось, как отстукивали тяжелые строчки крупнокалиберные пулеметы, а частая автоматная стрельба сливалась в шорох, идущий, казалось, из-под земли. Но все это она слышала не постоянно, а лишь временами, когда отвлекалась от дела.
«Не страшно?» — спрашивали его узкие, карие, зорко сосредоточенные глаза, когда вагон вздрагивал, как бы отряхиваясь. «Страшно, — отвечала она тоже глазами, такими же зорко сосредоточенными, — но ничего». И он снова склонялся над ранеными и будто забывал о ней.