— Не смей! — вскричал юноша. — Не тронь мамины вещи! Осквернила ее дом, так хоть прошлого не касайся!
Что, не нарадуешься теперь? Ты своего добилась! Дом, кровью материной освящённый, теперь твой! Фабрика отцова — твоя! Все прибрала к рукам! Ведьма! Блудница!
Катя встала. С горечью посмотрела на брызжущего слюной пасынка. Был ли он виноват в том, что они никогда не слышали друг друга? Да. Была ли виновата она? Конечно. Каждый из них был одинок в этом доме, и каждый сосредоточился только на своей боли. И сейчас они тоже видели в друг друге лишь врагов. Катя осознала, что радуется тому, что вскоре ей не придется препираться с Николаем, задерживать дыхание в ожидании очередной его выходки, не придется держать перед ним лицо, натягивая маску равнодушия, когда очень хочется просто выбежать в дверь, чтобы скрыться от злых, несправедливых слов. Могла ли она стать ему доброй мачехой? Навряд ли. Вышедшая замуж совсем юной, она не имела ни навыков, ни сил, ни желания бороться с враждебно относящимся к ней подростком. На тот момент она сама нуждалась в помощи и поддержке. Так и остались они после смерти Евстафия вдвоем — одинокие каждый по-своему, чужие друг другу.
Ненужные.
Со смертью мужа и отца стена между ними не уменьшилась, а увеличилась. И Катя была то ли слишком глупа, то ли слишком слаба, чтобы ее снести. Как бы то ни было, теперь жизнь разводила их с Николаем навсегда, что однозначно должно было пойти обоим на пользу. Климская искренне верила, что брат не может всерьез послать младшего брата в заведомо опасное место, а потому несильно тревожилась за юношу. Выслужится, получит награду, вернётся в столицу. Все, как он хотел.
— Светлой стороны тебе, Коля. И не ходи больше на Темную, с нее сложно вернуться.
Она шагнула к лестнице.
Николай прекратил поток оскорблений, удивленный ее спокойной реакцией.
— Ведьма! — бросил он ей вслед. — Ты никогда! Слышишь? Никогда не смогла бы ты стать мне мачехой! Избалованной девице из высшего света не понять, что значит быть сиротой! Видеть мать только на портретах, а отца вживую раз в день за завтраком! Такой, как ты, не понять! Никогда не понять!
Его голос, звенящий от злости и непролитых слез, слышали наверно и на первом этаже. Катя надеялась, что Александр возьмёт на заметку состояние брата.
«Иногда и имея живых родителей можно чувствовать себя сиротой,» — подумала Катерина, спускаясь по лестнице вниз, но вслух ничего не сказала.
Незачем. Нерушимая стена по-прежнему стояла между ними. Он все равно ее не услышат. Так же как не слышали ее родители.
— Ваше благородие! — Дуня, завидев хозяйку, бросилась к ней со всех ног. — Тут посыльный с письмом! Срочным! Велел немедленно ответ писать, он ждет, мол!
Катерина удивленно посмотрела на печать. Кто же это не боится раздавать указания инкнесской крови?
На толстой дорогой бумаге алел герб инкнессов Ляпецких.
Что-то внутри Кати надорвалось. Она строго посмотрела на служанку.
— Дуняша, прогони посыльного прочь, скажи, ответа не будет. Заупрямиться если — Федю зови, да пусть дубину свою прихватит на всякий случай.
Дуня округлила глаза, понятливо кивнула, и, приподняв подол, убежала искать Федора. Катя, оставшись в одиночестве, глубоко вздохнула и сломала печать. В абсолютной тишине пустого коридора шуршание разворачиваемого листа бумаги ей показалось зловещим.
И не зря.
«Дорогая Екатерина! Дочь моя, кому как не тебе знать, сколь многим ты обязана своей благородной семье! А потому считаю возможным обратиться к тебе в час тревоги и сомнений, час, принесший разлад в отношения людей, связанных священными узами родства и фамилии!
Взываю даже не к благоразумию, кое ты потеряла, поддавшись низменным и недостойным инкнесской крови порывам, но к твоим совестливости и состраданию, так восхваляемым в прошлом известными нам пансионатскими наставниками. На происходящее с тобой невозможно смотреть без боли в сердце! Надо признаться, у нас с отцом действительно вызвало беспокойство твое душевное благополучие! Столь резкая смена поведения, внезапная отстранённость от семьи, нехарактерная для моей милой девочки, не могли не пробудить в нас тревогу! Но вызвано это было ничем иным, как беспокойством о тебе, моя дорогая, и в том нет нашей вины, что мы стараемся заботиться о своих детях и после того, как они выпорхнули из-под нашего крыла. Не могу без слез вспомнить тот прекрасный день! В обрядовом платье ты выглядела изумительно, а туфельки на твоих ножках смотрелись крыльями бабочки! Ты же помнишь, что они обошлись нам дороже, чем парадные сапоги отца и Георга, вместе взятые? О, сколько сил и забот мы вложили в тот знаменательный день! Дорогая моя, скажи же мне теперь: неужели три года твоей верности ничего не стоят?! Ты не ограненным биридом вошла в дом Мережского, осветив своим изяществом и родовитостью их скромный мужской быт, так неужели кровь твоя не взывает к справедливости? Захудалая фабрика да дом на десять комнат разве достойны моей прекрасной девочки, покорно служившей верной женой и подругою бесчувственному старику? Неужели благородное сердце твое, что полниться инкнесской кровью, не бьётся в негодовании от этой мысли?