И снова вперед, езда по ровной дороге, по пронизанной солнцем упругой коже Америки, под музыку кантри и обрывки разговоров. Мгновение, вмещенное в пространство, измеряемое счетчиком пробега автомобиля, мгновение еще длящейся где-то жизни.
В каком-то баре у дороги, здесь все происходит у дороги, они ели розоватое мясо крабов, оставив после себя гигантское кладбище их панцирей. Грегор попросил бокалы и откупорил бутылку словенского рислинга. Этикетку сохранил, как почившее доказательство существования здравствующего вина. Фред вино похвалил, похвалил и его текстологический анализ воскресной телевизионной проповеди. — Исторический контекст! — воскликнул он, — исторический контекст! Его-то американским студентам не хватает. У Джойса этот контекст есть, у Джойса каждая фраза … Спустя минуту они с Мэри поссорились из-за слишком шумных арендаторов, придется их из той половины дома выселить. Но похвалу Ирэн услышала, похвалу вину, похвалу историческому контексту. Говорят? Не совсем?
Сбалансированный чеснок. Сбалансированный чеснок.
Ирэн Андерсон изложила свою идею какому-то биологу. — О бизнесе и чесноке? — поинтересовался Питер. — О поцелуях и чесноке? — Так Питер мило подтрунивал. Питер был творческой личностью, подтрунивать ему разрешалось, это относилось к искусству. Но биолог, говорят, был абсолютно серьезен. Концепция корректная, коммерчески интересная, возможно, даже осуществимая. Но! Ирэн подняла голову, милый подбородок вздернулся, она потребовала внимания. Но если они лишат чеснок той или иной кислоты или того, что вызывает неприятный запах, то разрушат внутренний органический баланс. За этим последовал вывод: мир пребывает в состоянии напряженного внутреннего баланса. Если убрать или изменить одну из молекулярных связей в этой структуре, то можно разрушить и изменить всё. В том числе свойства организма. У этого объекта больше не будет неприятного запаха, но он больше не будет чесноком. Он станет чем-то другим. Но этого Ирэн Андерсон и не хотела. Она хотела того же самого, но без дурного запаха.
То же самое. Но сбалансированно.
На обратном пути Фред и Мэри сидели на заднем сиденье. Известный профессор здешнего известного университета пререкался с женой о жильцах-арендаторах, которых он не может просто так выселить, он же не какой-то, извините, еврей-скупердяй. Далекие предки Фреда Блауманна были евреями, поэтому Фред имел право так сказать. Даймонд был за рулем и радовался появлению каждой велосипедной дорожки вдоль трассы. Ирэн сидела посередине и рассказывала о последнем случае изнасилования, который рассматривали в суде. Мужчина вломился в спальню женщины через окно, когда муж находился в командировке в Аризоне. Приставил ей нож к горлу. Пять лет — мягкое наказание для такого человека. Хотя машина была большой, втроем на переднем сиденье было тесновато. Ирэн сидела между Питером и Грегором, рассказывала о суде над циничным преступником. Грегор следил за мелькающим справа пейзажем, думая о ее горячем бедре под тонкой тканью, к которому все время невольно прикасался. Внутренний баланс молекул несколько раз нарушался. Каждый раз, когда это происходило, Питер Даймонд ударял по приборной доске, от чего стрелка на счетчике пробега неизменно странно колебалась, подобно магнитной стрелке компаса, качающейся между полюсами.
Глава седьмая
СЛАВЯНСКАЯ ДУША И ИСКУСИТЕЛЬ
Магнитная стрелка раскачивалась между полюсами, между смехом и печалью. Неустойчивый, хрупкий баланс был нарушен.
В стране был издан тайный указ: никакой печали, жизнь прекрасна. Смех вырывался из глоток, выплескивался из динамиков.
В автобус ввалились шумные студенты. Молодой, невообразимо толстый, чернокожий, поворачиваясь к кому-то на заднем сиденье, орет прямо Грегору в ухо. — Как сам? Ништяк. Красава! — Смех. — Бог не любит, когда морда кирпичом[8]. — Смех. — Я большой, а ты малявка. — Смех. В ответ получает: Моча в голову ударила. Гогот. Как совру, так помру. — Смех, — devotio moderna, новое благочестие. — Когда шучу, тогда торчу[9]. — Весь автобус ржет, прямо сотрясается от хохота. Как прекрасны плачущие люди, — подумал Грегор Градник, — компьютер Блауманна наполнен плачем, тоской зеленой. А эти ржут. Вся эта часть мира ржет как подорванная, до слез, отчаянный хохот для здорового сердца. Смех наводнил континент.