Внезапно его затрясло. За стойкой сидела Луиза Димитровна Кордачова. Сцена была настолько знакома, знакома во всех деталях, что он подумал, вдруг это алкогольный бред. Маленькая официантка, по веснушкам которой текли слезы, опять сидела там и что-то рассказывала официанту.
Увидев, что он ее заметил, она заволновалась. Начала подавать ему какие-то знаки, что-то хотела ему сообщить. Но он не мог подняться, не мог выслушивать ее сетования, сейчас здесь разворачивался один из судьбоносных эпизодов его жизни. Происходящий с ним и с Ирэн. Он был пьян, и ему было по барабану, что там происходит с этой девушкой, которую добрый ангел все время бросает.
Ирэн сказала, что в «Сторивилле» играет «Грязная дюжина». Она захотела еще раз послушать их, портовых музыкантов. Когда они вдвоем проходили мимо барной стойки к выходу, Луиза низким, чужим, старушечьим голосом сказала:
«Происходят ужасные вещи».
И он похолодел от этого неестественного голоса, не от слова «ужасный», а от страха и ужаса, которые были в этом изменившемся голосе. Таким голосом говорят не о парне, оказавшимся подлецом, не о провале фирмы Perlainpainpain, таким голосом угрожают. На мгновение перед глазами возникли те двое мужчин, что топтались под дверью Гамбо, и нехорошее предчувствие подсказало ему, что это ужасное связано с ними. Но думать об этом он не мог, просто не мог. Не мог все держать под контролем. Мыльную оперу и вдобавок криминальный детектив. Так не пойдет. Это не его дело. Его дело Ирэн, курс на «Сторивилль». «Грязная дюжина». Он вырубил ее голос, вырубил предчувствие. Они двинулись в «Сторивилль». На улице взялись за руки. Жаркий майский воздух подрагивал.
В «Сторивилле» дело шло к закрытию. Народ с террасы перемещался в зал, в зал и на выход. Дюжина музыкантов играла на духовых свою последнюю мелодию. В почти пустом зале она звучала особенно пронзительно, как клинок, вонзавшийся в страдающую душу.
Было три часа, и Ирэн сказала, что надо позавтракать. Это называется, уточнила она, если ты еще не знаешь: jazz breakfast. Я буду бобы с рисом. У них всегда есть. Они кладут туда много чеснока. В Нью-Йорке сама буду их готовить.
Его не интересовало, что она будет готовить сама, его интересовало, сочетается ли это блюдо с виски. Сочетается, со всем сочетается. Прежде чем я сяду в самолет, сказала она, я еще хочу утром выпить кофе на Французском рынке, горячий, с горячим молоком. В эту последнюю ночь она хотела всего, абсолютно всего, до донышка.
Музыканты «Грязной дюжины» убирали инструменты. Чернокожий из зала подсел к пианино, и его пальцы заплясали по клавишам. Большой зал отозвался гулким эхом.
Она подозвала официанта и потребовала два стакана воды. Из-под крана. В Новом Орлеане никто не пьет водопроводную воду. Вода из-под крана — это вода из Миссисипи. Да, это то, что она хочет.
Точно из-под крана?
«Нет проблем, — сказал чернокожий, — можешь помыть ею ноги, детка». — И улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами.
«Говорят, — произнесла она, — что тот, кто выпьет воду из реки, обязательно сюда вернется. В других местах бросают монеты в фонтаны, здесь пьют воду из Миссисипи». Эту, буро-коричневую, которая, случалось, приносила желтую лихорадку.
Она задорно подняла стакан к свету.
И сказала: Вот вода из Миссисипи.
И оба выпили до дна.
Плечи у нее затряслись, и она вдруг заплакала. Глазам больно, — сказала она, — я потеряла контактную линзу. Они вдвоем начали искать, и она подцепила линзу с грязной скатерти кончиком пальца.
Я пьяна, — сказала она. — Боже, как я пьяна.
Они ели рис с соусом из черных бобов. Пахло чесноком, духами, виски, ранним утренним часом.
Как насчет ранних утренних часов, которые, кажется, существуют специально для писателей?
Чернокожий за пианино поднес ко рту микрофон.
Вон там, — начал он, — и его голос гулко разнесся по залу, — во втором ряду двое, они едят бобы и рис. Это для них.
И он заиграл и запел удивительный блюз, который Грегор никогда больше не слышал:
Они не пошли пить кофе. Они не пошли к нему. Они пошли к ней, в ее квартиру. Первый раз. И последний раз. Они курили на балконе, прислонившись к парапету, смотрели на улицу. Вдалеке над набережной уже светало. Какие-то ранние птицы будили утро своими трелями. На углу кто-то струей из шланга мыл улицу, так что тротуар переливался в лучах бледного рассвета. Потом они шагнули в пустую, совершенно пустую квартиру. Легли в гостиной на пол возле собранных чемоданов и свертков.