Но потом эти мысли уходят. Всё уходят. Потому что историк начинает петь.
Справедливости ради, может, даже и ничего. Немного смешно одновременно видеть его и слышать: какое-то абсурдное сочетание звука и картинки. Но видеоряд – видеоряд ещё хуже.
На видеоряде – морские котики прыгают, танцуют и сношаются на скалах.
Все тихонько начинают хихикать.
И в самый патетический момент историк закатывает глаза и проникновенно тянет: «Йа-а-а-аназову тебя зо-о-оренька-а-ай…»
На заднем плане синхронно огромный морской лев поднимает голову, разевает рот и орёт что есть мочи.
Они даже, блин, похожи. Уникальное, можно сказать, фотографическое сходство.
Гогот за моей спиной разрастался, как лавина: вначале всё тише, а потом громче, громче… Но я сама уже ничего не замечала. Из глаз моих лились слёзы, меня сотрясали конвульсии, я, как и все зрители, старалась сдержаться, но от этого становилось только ещё смешней. В конце концов, я скрыла лицо рукой. Сто стороны могло показаться, что эта ария напомнила мне что-то очень грустное, и вот теперь я рыдаю, утопая в воспоминаниях.
Наконец, эта пытка искусством закончилась. Историк замолчал и под гром оваций посмотрел на меня так, словно это я, а не морской лев, корчила рожи за его спиной. Геннадий убивал меня мысленно самым изощрённым способом, но суть в том, что этим безудержным весельем определённо удлинил мою никчёмную жизнь на несколько минут.
С тех пор Геннадий Иванович отказался от идеи солировать на концертах. Надеюсь, с моим уходом он вернулся к этой пагубной привычке. Но дружба наша окончательно раскололась, о чём я, к стыду признаться, ни капли не жалею.
Глава 18. По Достоевскому
«Жил был писатель такой Достоевский. Его арестовали – он грустил не по-детски…» Из года в год унылые десятиклассники выслушивают лекцию о предыстории бессмертного романа, неизменную, как затёртая пластинка. О том, как видел Федя под Омском настоящих убийц. И не абы каких, а идейных. И описал их всех одним разом в своём романе. Знаю, скучно, самой до чёртиков обрыбило.
Придя на новую работу, я нет-нет да и думала, как же проходить с тутошними ребятами таких писателей, как Достоевский и Солженицын. Что я, простая училка, им скажу такого, что они поймут труды этих авторов «как надо»? У них ведь своя правда, у местных. Свой чёрный, как полярная ночь, беспросветный бэкграунд. Своё преступление и своё прямо сейчас происходящее наказание.
Но всё оказалось куда легче. Солженицына многие читали и не по разу. Урок прошёл живо. Обсудили все нюансы «Ивана Денисовича», быт советских зэков, потерю личности и собственного достоинства. Это было хорошо. Шаламова многие для себя открыли. Тоже неплохо. Да и Достоевского, как оказалось, читали. Уж чем их так привлекала эта книга, бог весть, может, названием, может, духом самого Эф-Эма… Следователя Порфирия Петровича, конечно, не очень любили, но вот прочее…
Надо сказать, роман этот, несмотря на всю свою мрачность, в своё время сильно потряс меня. Не сказать, чтоб «люблю» его, но уважаю уж точно. И во многом жила я прежде и полагалась на чутьё «сидевшего» классика.
Мне казалось, что человек, убивший другого человека, никогда не будет знать покоя. Что если убийца не маньяк и не душевнобольной (что для меня было одно и то же), душа его от страшного злодеяния расколется, и не будет преступник ни днём ни ночью отдыхать от мук душевных. Что будет он вечно потерянным и отрешённым, как Родя Раскольников в свои лучшие годы.
А потом пришли ко мне на уроки два товарища – Володя и Витя. Огромные, обколотые со всех сторон. А Витя ещё и лысый как яйцо. С двумя чёрными бровями. Володя старался тянуться к прекрасному: книги почитывал, рисовал неплохо и всячески старался себя положительно охарактеризовать.
Витёк же без конца опаздывал, громко матерился, с ленцой реагировал на замечания и вообще вносил в уроки здоровую долю энтропии. Что я ему скажу, здоровому лбу? Чтоб не шумел, сидел тихо, учился? Так его лицо как особо злостного нарушителя режима на «иконостасе» в дежурке висит. В Вите веса как в трёх меня, пусть себе шалит.
Однажды во время урока стали Витя и Володя как бы в шутку друг друга толкать, ручками тыкать, и всё так же, весело смеясь, сгрёб Витёк Владимира и обхватил рученькой за шею, сильно пригнув к столу.
– Виктор, – говорю, – завязывайте свои шутки смешные шутить, а то я ведь так и кнопку нажму тревожную.
– А вы, – смеётся Виктор, – не спешите. А то придётся завалить вас за это.
И ухмыляется, бровями шевелит.
– Это он так шутит, – пыхтит из-под его руки Володя, – простите его, невоспитанный он.