Нет ничего, кроме мяча. И биты. И девяти ребят. И мгновения. Всего лишь мгновения.
И вот этот мяч в полете — более медленном, чем ожидалось. Рут понял это по лицу старого негра. Он знал это, когда мяч еще только вылетел у того из руки: подача идет прямо в него.
Бейб думал промахнуться, смазать, поступить по-честному.
И тут раздался свисток паровоза, громкий и пронзительный, раскалывающий небо, и Рут подумал: «Это знак», и замахнулся битой, и услышал, как кетчер бормочет: «черт», а потом — этот звук, этот волшебный звук, когда кожа мяча чмокается с деревом биты. И мяч исчез в небе.
Бейб пробежал несколько ярдов и остановился. Оглянувшись, он поймал на себе моментальный взгляд Лютера Лоуренса, в котором читалось: ты задумал устроить гранд-слэм ,[9] отобрать победу у тех, кто вел игру чисто.
Бейб почувствовал, что больше Лютер в его сторону никогда не посмотрит. Лютер поднял глаза на мяч. Присел. Вскинул перчатку над головой. И вот он, настоящий бейсбол: мяч летел прямо на него.
Но он отступился.
Опустил перчатку и зашагал прочь. За ним последовали полевые игроки, и мяч шмякнулся в траву позади них. Они даже не обернулись, а все шли и шли, и Холлохер пересек линию домашней базы, но на ней уже не ждал кетчер. Кетчер брел к скамье у третьей базы, и туда же направлялся ближайший игрок.
Скотт достиг домашней базы, но Макиннис добежал до третьей и остановился. Он стоял там и смотрел, как цветные тянутся к своей скамейке, точно кончился всего-навсего второй иннинг, а не девятый. Они столпились там, набили перчатками и битами два брезентовых мешка, ведя себя так, словно белых здесь вообще нет. Руту хотелось перебежать поле и сказать что-нибудь Лютеру, но Лютер ни разу не повернулся. Потом все они направились к проселку за полем, и он потерял Лютера среди этого моря негров, не мог определить, где тот шагает, спереди или слева, а Лютер так и не оглянулся.
Свисток паровоза раздался снова. Клещ Джо поднял с земли биту, которой орудовал Бейб. Положил ее на плечо и посмотрел Бейбу в лицо.
Бейб подал ему руку:
— Отличная игра, мистер Бим.
Но Клещ Джо Бим словно бы не обратил внимания на протянутую ладонь.
— Похоже, это ваш поезд, сэр, — проговорил он и покинул поле.
Бейб вернулся в поезд. И теперь выпивал в вагоне-ресторане.
Они ехали по Пенсильвании. Рут сидел в одиночестве, пил, смотрел в окно. Он думал об отце, который две недели назад умер в Балтиморе после драки с Бенджи Сайпсом, братом его второй жены. Отец Бейба вмазал шурину дважды, а тот ему всего один раз, зато как: отец стукнулся затылком о край тротуара, а через два часа скончался в Университетской клинике.
Газеты пару дней на этом выплясывали. Спрашивали Бейба, что он чувствует. Бейб говорил: жаль, грустно.
Отец спихнул его в школу-приют для трудновоспитуемых, когда ему было восемь лет. Сказал, что ему надо научиться себя вести. Сказал, что отчаялся внушить ему почтение к матери и отцу. Сказал, что несколько лет в Святой Марии пойдут ему на пользу. Сказал, у него и без того хлопот по горло — бар надо содержать.
Мать умерла, еще когда он был там.
Это грустно, говорил Бейб газетчикам. Грустно.
Он все ждал, что что-то почувствует. Уже две недели ждал.
Вообще-то, если не считать пьяной жалости к себе, чувствовал он что-то только тогда, когда бил по мячу. Только в те секунды, когда ударял по нему битой. Когда дерево касалось кожи мяча, и он, качнув бедрами, разворачивал торс, и мышцы в ляжках и икрах напрягались, и белый мячик стремительно уходил ввысь. Вот почему сегодня днем он передумал и все-таки показал класс — потому что должен был. Мяч шел слишком уж чисто, как на блюдечке. Вот почему он это сделал. Потому-то все и случилось. Только потому.
Он сел играть в покер с Макиннисом, Джонсом, Манном и Холлохером, но все продолжали толковать о забастовке и о войне (про нынешнюю игру ни слова не сказали, как будто все условились, что ее никогда и не было), так что он ушел от них и как следует подрых, а когда встал, они уже почти проехали Нью-Йорк, и он пропустил еще несколько рюмашек, чтобы прояснить туман в мозгах, и стащил с Гарри Хупера шляпу, пока тот спал, и прорвал кулаком ее верхушку, после чего нахлобучил обратно ему на голову, и кто-то засмеялся, а еще кто-то спросил: «Милашка, неужто нет для тебя ничего святого?» Тогда он взял другую шляпу, на сей раз — Стью Спрингера, хозяйственника «кабсов», и тоже проделал в ней дыру, и теперь уже полвагона швыряло ему шляпы, подначивая его. Бейб залез на спинку сиденья и пополз со спинки на спинку, издавая «ху-ху-ху», точно макака, и вдруг, распираемый дурацкой гордостью, завопил:
9