– Прошу прощения, я проходил мимо, а тут вижу – свет горит, дай, думаю, зайду к Василию Александровичу, извинюсь за вчерашнее вторжение. А оказывается здесь новый хозяин.
Настенька не поверила словам Ивана. Во-первых, она всего минуту назад включила свет и проходила мимо окна, и её фигуру, конечно, заметил Ваня, видимо, стоявший давно возле входа в гостиницу и не решавшийся войти. И надо же, такой хороший предлог – свет в окошке. Во-вторых, с чего бы ему пришла в голову идея извиняться, за что он уже тысячу раз извинялся вчера. И, в-третьих, она сама давно думала об Иване, а он вот, снова перед нею лицом к лицу.
И ещё ей сразу же пришла мысль, что Василий Александрович может неожиданно спуститься за чем-нибудь в свой кабинет и застать гостя и подумать, что отказ от чая был не по той причине, что она высказала, а потому, что она ждала Ивана. Хорошее будет начало работы, – подумала саркастически. Звать к себе в номер было бы ещё большим преступлением, к которому она не было готова. Но человек стоял в дверях, пришлось пригласить его закрыть дверь и сесть на стул за стол.
Иван крестьянский сын снял свою шапку и куртку, повесив их на стоявшую в углу пятирожковую вешалку, и сел, но не к столу, а на стул, стоявший у входа воле стены.
– Я может быть, помешал. Ты, я смотрю, занята делом: печатаешь. Я посижу здесь в сторонке и пойду.
За окном чернело небо. В комнате были он и она. Они не знали друг друга. Им не были известны ни характер, ни привычки, ни прошлое, ни настоящее сидящего на другом конце комнаты человека. Но они смотрели глаза в глаза, пытаясь всё это понять. И им казалось, что они понимают, что они всё знают и чувствуют. Глаза говорили и говорили.
Его – печальные и задумчивые от прожитого и от долгого пребывания в одиночестве на Крайнем севере – рассказывали грустную историю о том, как он, молодой, в красивой лётной форме, попал на вечеринку к друзьям, где его изрядно подвыпившего окрутила весёлая толстушечка, завела к себе домой, и после нелепо проведенной ночи, когда он едва сознавал, что делал, она заставила его жениться на себе, ожидая, как она сказала, от него ребёнка. А детей родилось сразу двое – мальчик и девочка. И он, не чувствуя ни малейшей любви к этой женщине, лишь исполняя моральный долг, когда женился на ней, и не будучи уверенным в том, что в родившихся детях течёт его кровь, решил поехать работать на Шпицберген, а она отказалась. Взгляд выдавал: ей и там, в подмосковном Жуковске, где они повстречались и жили, хорошо.
Настенькины глаза – огромные со вскинутыми вверх ресницами, восторженные от всего нового, что увидели за последние два дня, но полные опыта пережитых трагедий и с опаскою повстречаться с новыми, застыли в наивном женском ожидании чуда. Им так хотелось встретить любовь, и они так боялись её: а вдруг она не настоящая, не чистая и светлая, не такая сильная, что от неё никуда не денешься, а такая, что от неё упадёшь, как в море, и поплывёшь по жизни укачиваясь, теряя всю себя в крепких объятиях, которые всё смогут, от всего спасут, никогда не обманут.
Но разговор их получился неожиданным.
Он продолжал сидеть, молча, у стены, а она за столом с пишущей машинкой и смотря на него в упор, произнесла так, словно возражала ему:
– Только не говори мне, что у тебя несчастная любовь.
– Да, я ничего не говорю, – сказал он и немного нахмурил ровные, как стрелки, брови.
– Нет, говоришь. Я же вижу по твоим глазам.
– Ты колдунья какая-то.
– Да, и я чувствую, что ты хочешь сказать, но не надо. У тебя есть дети?
– Двое, мальчик и девочка.
– Ну, вот видишь, ты счастливый отец. И у меня есть сын. И я счастлива.
Настеньке так хотелось, чтобы всё так и было, чтобы она была счастлива с Женечкой, но смутная тревога о нём никогда не покидала её, внося тень сомнения в её счастье.
– А где же твой муж? – Неожиданно, потеряв всякую осторожность, задал свой главный вопрос Иван крестьянский сын. Он готов был услышать в ответ всё, что угодно, только не то, что сказала Настенька:
– Он умер, так и не узнав, что это сын не его.
Настенька сама не знала, как у неё вырвалось то, что её мучило и мучает всё время. Никому и никогда она не рассказывала то, что произошло с нею. А тут вдруг совершенно незнакомому человеку, но к которому она как-то странно для самой себя почувствовала такую близость, что слова сами вдруг помимо её сознания начали выплёскивать почти всю её историю.