Антон. Без сомнения ж в сии каменные возводит он же очи свои горы, надеясь от них помощи.
Квадрат. Известно, что грешник, как только почувствовал опасность своего пути, бежит, как гонимый заяц, к сим горам, находясь в замешательстве бедных своих рассуждений, которые ему прежде весьма казались правильными. Но когда из Божиих гор блеснувший свет на лицо ему покажет его прельщение, в то время весь свой путь сам уничтожает так, как случилось Павлу, едущему в Дамаск. И в сей-то силе говорит Давид: «Просвещаешь дивно от гор вечных». «Смутились все неразумные сердцем». Кому ж сей свет не был бы любезен, если б мы хоть мало его вкусили? О киот света, святой славы Отца Небесного! Конечно, твое блистание – несносное очам нашим, ко тьме привыкшим, а то бы мы непременно сна очам нашим не дали, пока бы дверь открылась, дабы можно увидеть, где селение свое имеет бог Ияковлев, где царствие и правда его, где начало, глава и счастие наше, дабы можно и о нас сказать: «Им же отворилися очи и познали его, и тот не видим был им». Или сие: «Пришли же и увидели, где жил, и у него пребыли день тот».
Антон. Как же ты говорил прежде, что Священное Писание возводит на гору познания Божия, а ныне оное называешь горою?
Квадрат. Оно у Давида называется гора Божия. Так разве тебе удивительно то, что горою восходим на гору? Если путь ведет из рова на гору, то, конечно, первая его часть есть низкая, а последняя высокая столько, сколько гора, на которую конец дороги поднимается. То же видеть можно и на лестнице, к высокому месту приставленной. Она дольней своей частию дольних, или долинных, жителей принимает, а горней возносит на высоту; по сей же причине и крыльями называется, и дверьми, и пределом, или границею, пристанью, песком, или брегом, море ограничившим, и стеною.
Антон. Для чего стеною и пределом называется?
Квадрат. Разве мало сего водится, что стена грань делает, разделяя наше собственное от чуждого? А сия богосозданная стена как не может назваться пределом, когда она граничит между светом и между чужестранною тьмою? Сия стена имеет темную сторону, ту, которая смотрит ко тьме. Но сторона ее, к востоку обращенная, есть внутренняя и вся светом вышнего Бога позлащенная, так что если темный житель приходит к ее дверям, изнаружи темным, не видит никоей красы и отходит назад, бродя во мраке; когда же уверится и, паче чаяния, откроются двери, в то время светом воскресения облиставшися, закричит с Давидом: «Исповедуюся тебе, ибо страшно ты удивился». «Не сие, но дом Божий и сии врата небесные».
Антон. Посему она подобна луне, когда луна меж солнцем и землею. В то время один полукруг ее темный, а тот, что к солнцу, светлый.
Квадрат. Сия посредственница похожа и на мост, делающий сообщение между Богом и смертными.
Антон. Если сей чудный мост переводит смертных в живот, то достойно и праведно называться может воскресением.
Квадрат. Ах! Сия-то голубица точное есть воскресение мертвых человеков. Она нас, спадших от горы долу, поставляет опять на той же горе.
Лука. И я сему согласен. Сие слово (воскресение) в греческом и римском языках значит, кажется, то, если падшего поставить опять на ноги. Кроме того, я слыхал, что голубица – по-еврейски иона. Да и Бог явно говорит Иеремии, что поставит его опять на ноги, если будет ему послушен. И как в Священном Писании весьма бедственное состояние значит сие слово сидеть, так, напротив того, стоять есть то быть в точном благополучии. А как несчастное дело есть сидеть и быть колодником в темнице, так еще хуже быть в компании тех, коих Павел пробуживает: «Встань, спящий, и воскресни из мертвых…» Разбей сон глаз твоих, о несчастный мертвец! Поднимись на ноги! Авось уразумеешь, что-то такое есть Христос, свет мира?
Друг. Не могу больше молчать, услышав блаженнейшее и сладчайшее имя светлого воскресения. Я, правда, между прочими и сам сижу в холодном смертном мраке. Но чувствую во мне тайный луч, тайно согревающий сердце мое… Ах, Памва! Сохраним сию божественную искру в сердце нашем! Побережем ее, дабы прах и пепел гробов наших не затушил ее. В то время что ли мы останемся такое? Разве единый прах и смерть?.. Огня истребить не можем. Не спорю. Но что самим нам делать без огня? Какая польза нам в том, что имеем в себе плоть и кровь? Знай, что ей должно опуститься в петление. В то время погибать ли нам без конца? И мы не иное что, разве мечта, сон, смерть и суета? О премногобедственное ж наше состояние, если все-нá-все одно только есть тленное без вечности, если, кроме явного, ничего не имеется в нем тайного, в чем бы существо наше, как на твердом основании, держалось, если всяческая суть суета и всяк человек живущий.