На хуторе он прямо сказал мне: «Не спрашивай меня ни о чем. Сейчас я не могу быть старцем. Ты видишь, я не знаю, как сейчас собственную жизнь управлю». И я служила ему как дочь и как сиделка, не спрашивая ни о чем. Наш день проходил так: я спала с Феней в том же доме, где он, на другой половине. Утром мы шли на благословение, и я оставалась и поила батюшку чаем. Потом я убирала посуду, а батюшка начинал перекладывать сухарики или сидел в страшной грусти. Однажды я заметила, что он нервничает и как-то не так, как всегда, возится со своими коробочками. Я спросила, что с ним, и [сказала,] чтобы он оставил все это, я уберу. Он сказал очень быстро и жалобно: «Ты думаешь, мне легко? В скиту у меня посетители были, и грядка моя была под окном, и я трудился там. А сейчас что мне делать?» Он никого не хотел принимать, и я умоляла пожалеть приходивших». И вот однажды он «пожалел». Павлович пишет: «На моих глазах он выпрямился и стал величественным. Вошли посетители. Перед ними был оптинский старец. Он говорил с силой и властью». «Обедали мы розно, — продолжает Павлович. — Он у себя, я у Василия Петровича, затем он отдыхал один, а я уходила гулять. Часов в пять мы вместе пили чай. Затем приходили хозяева, разговаривали и молились. Потом опять порознь ужинали, и после ужина я к батюшке обычно не входила».
Вот еще воспоминания Н. Павлович (в поздней записи): «Осины предоставили батюшке отдельный домик. Скоро туда приехали еще две духовные дочери старца. Батюшка был глубоко потрясен и печален… Всё утешение его было в молитве. Однажды уходящий от него обернулся и увидел, как батюшка — с руками, простертыми как у ребенка, зовущего мать, — весь обратился к иконам. Он пребывал в великой борьбе душевной». «Я помню, на хуторе В. П., — пишет Павлович, — он (отец Нектарий. — М. Л.) стоит на крылечке и глядит на плохинскую дорогу, по которой тянутся возы на базар. Он глядит своим прекрасным, умным взором и круто оборачивается ко мне: «Н.! Пойми, ведь я пятьдесят лет этого не видел»».
Василий Петрович Осин впоследствии вспоминал: «Была у нас работница — старушка Марфа. Батюшка очень любил ее, благословлял всегда. Она совсем нищая была. Родные у нее кое-какие были, так они ее из дому выгоняли, ругали, били даже. Стала она жить у нас, работала как раба купленная. И в церковь чуть ли не раз в год ходила — поговеть на Пасху. А как ее Господь перед смертью утешил. Вижу я, совсем помирает она, велел я запрячь лошадь да свезти ее в село причастить. Обычно батюшка наш причащал больных в сторожке, а тут велел для Марфы церковь открыть. Возвращается она домой, а лицо у нее такое светлое: «Уж как меня, Васильюшка, Господь утешил. У самого алтаря батюшка причащал меня». Лежит Марфа на лавке, уже нет сил ходить, а то все перемогалась, ходила. Жена говорит: «Помрет она тут, мы ее бояться будем. Вези ее к родным или в больницу», — а я смотрю — у Марфы слезы на глазах. «Не бойся, голубушка, никуда я тебя не повезу. Лежи, поправляйся». Осталась она у нас. Только вхожу я к ней, вижу, ножку опускает она на пол, словно встать хочет, а сама стала клониться набок, и головка запрокинулась. Я подбежал, поддержал ее, а Марфа потянулась и тут же умерла, как уснула. Такая блаженная кончина! Я сейчас же послал за родными, за монахиней — Псалтирь читать. Обмыли ее, положили, лежит она и ни у кого к ней страху нет. Я потом спрашиваю у батюшки Нектария: «Почему мы ее не боялись, а других покойников боимся?» А он говорит: «Около праведных нет страха. Тут святые Ангелы у тела, и душа их чувствует и не боится. А если человек грешный был, то у тела злые духи, а душе от тела сразу отлучиться нельзя. Вот она и видит врагов своих и полыхается. Отсюда и наш страх». Марфа уж очень добра была. Что ни дашь ей — всё раздаст. Подарил я ей полушубок, она к обедне надела, а на следующий день опять раздетая ходит… «Где полушубок?» Отворачивается: «Племянник у меня бедный, ему нужнее». Я ей тогда из старенького кое-что сшил — опять не носит. Девчонке отдала какой-то. Жена сердится: «Что ты, Марфа, все отдаешь, на тебя не напасешься, да ты вспомни, как тебя били да ругали». А Марфа смеется: «Они молоденькие, им нужнее». И полушалок еще отдала, себе на голову тряпку повязала, ходит грязная. Я говорю: «Мне и есть из твоих рук противно. Сшейте ей холщовые фартуки». Ну, фартуки она уж носила, а на голове тряпка по-старому. Животных она еще очень жалела. Как овца ягнится, плакала Марфа от жалости и ягнят на руках носила…