По вечерам в Кабуле особенно остро пахло домом и неудержимо тянуло в родной южный городишко, лежащий почти у устья реки, впадающей в Черное море.
Частенько в сумерках, обходя караулы, шагая от одного поста к другому, улавливая запах горящих хвороста и до ломкости высушенных солнцем листьев, думал лейтенант о своем доме, где родители еще не спят, потому что разница между Кабулом и его городом - полтора часа, силясь представить, чем они сейчас заняты.
"Наверное, закатывают компоты, - гадал лейтенант, - и консервируют разное другое объедение. Теперь к его приезду банок будет целая кладовка. И больше всего - компотов из персиков. Сами к ним не притронутся. Это уж точно", - думал лейтенант.
А может, они закончили хлопоты на влажной, наполненной паром кухне, и отец, сложив газеты аккуратной стопкой рядом, тщательно изучает каждую страницу, выискивая и подчеркивая на них крошечные заметки об Афганистане, чтобы потом непременно дать прочесть маме, которая в это время, как обычно, пишет ему письмо.
И через полторы недели лейтенант узнает, что ходили они сегодня с отцом в магазин. Очень удачно, хоть и отстояли большущую очередь. Зато персики были не мятые и яблоки - спелыми. А еще взяли баклажаны, болгарский перец, лук и морковь. Потом, придя домой, сразу принялись с отцом за консервирование.
"Так что, сынок, - писала мама, - приедешь и от стола тебя будет не оторвать. Кстати, когда у тебя отпуск, сынок? Будут посылать зимой - не отказывайся. Не стоит переносить на потом. И зимой люди отдыхают. Как ты кушаешь, сына? Хоть раз в день, но обязательно ешь первое. Не то испортишь себе желудок, и потом всю жизнь будешь мучаться. Как тебе там, мой защитник, не устаешь? У женщины с работы сын приехал из Афганистана. Так она такие ужасы рассказывает! Такие страхи! Сердце останавливается. Это правда, сынок? Ты уж там осторожнее. Никуда сам не вызывайся. А если посылают и есть возможность отказаться, тогда отказывайся. Вот, воспитали тебя: всегда вперед, всегда вместо кого-то, а теперь очень об этом жалеем".
И лейтенант непременно напишет в ответ, что с питанием у них ну совсем как дома и он даже потолстел. Что опасностей никаких нет и свободного времени хоть отбавляй. А он только и делает, что спит и читает книги, да иногда ездит в город. Просто так или на экскурсии. И пусть мама никаких идиотов не слушает, потому что они все поголовно придурки и сочиняют всякую ересь. А вообще-то в Афгане спокойно, ну совсем как в Союзе. Об этом же в газетах пишут, мама. Ты верь им. Они правду пишут. И если где-то иногда стреляют, то далеко-далеко в горах - у границы с Пакистаном (от нас километров семьсот!), да и то редко, да и то - исключительно правительственные афганские войска (наши их называют "зеленые"). А мы? Мы скучаем здесь и совершенно бездельничаем. Ну, честное слово, мама, ты же знаешь - я тебя никогда не обманывал!
Потом лейтенант перечитает внимательно еще раз письмо и только после этого запечатает конверт, аккуратно выводя на нем адрес дома и свою полевую почту. Затем он отдаст его смышленому шустрому солдату Зубреву, имеющему друга-земляка на почте.
"Смотри, гвардеец: чтобы с завтрашним бортом ушло в Союз. Доклад немедленно. И не перепутай почту с ближайшей урной. А то знаю тебя, подлянку кинешь - не задержишься", - с деланной строгостью скажет он.
Зубрев засмеется, аккуратно спрячет письмо вместе со своим в нагрудный карман, заверив, что мимо урны он просто так, конечно же, не пройдет.
В ответ лейтенант хмыкнет, многозначительно заметив, что ночью порой очень полезно постоять гвардейцу-десантнику часиков шесть на посту без смены. Как раз и о девушке любимой подумать можно.
А в ответ тут же услышит: "По уставу не положено, а девушку лучше во сне увидеть".
"Грамотный больно, - притворно хмурясь, проворчит лейтенант и прибавит: - Дай-ка посмотрю, правильно ли адрес написал?"
И будучи абсолютно уверенным, что адрес он написал верно, офицер все-таки бросит на него еще раз взгляд, вроде бы равнодушный, а на деле зоркий и цепкий. Только после этого он окончательно успокоится.
Затем лейтенант вновь будет ходить от поста к посту, останавливаемый окликами вооруженных солдат возле модулей: "Стой, три!", "Стой, один!", "Стой, два!". Лейтенант, зная, что до полуночи пароль "восемь", непременно ответит: "пять!", "семь!", "шесть!".
Выполняя все это почти механически, будет лейтенант по-прежнему вспоминать дом, бесстрастно наблюдая, как буравят черное небо над Кабулом бесконечно длинные злые струи трассирующих пуль.
Не часто выпадало лейтенанту вот так - пассажиром - ездить по городу. Именно в такие моменты, когда не надо думать, где и куда сворачивать, глядя на голоногую малышню, веселыми стайками бегающую за большими хвостатыми змеями, которые медленно парили над обмелевшим руслом реки, на мужчин-мастеровых, работающих в своих крохотных мастерских при распахнутых дверях, на женщин в длинных одеждах, несущих корзинки или же узелки со снедью, была у него только одна мысль - ради чего он здесь? Для чего все это происходит? Зачем тут нужна армия?
Вот мальчуган поволок большой кусок железяки. Тяжело пацану. Он не сдается: пыжится, тянет, пыхтит. В дверном проеме - отец: смеется, подбадривает. Лейтенант не выдержал и тоже засмеялся, глядя на неуклюжего карапуза.
Майор оживился, заскакал на подушке. Из груди его вырвался резкий, лающий смех.
- Весело? Мне тоже! Я как на эту грязь посмотрю - за живот хватаюсь. Звери, животные, двенадцатый век, а с но-ро-вом. Гоношатся гадюки. Живут хуже свиней! Ни черта не понимают. Злость порой берет. Всех бы скотов из автомата. Нет, лучше напалмом. Американы толковые были: не нравится заполучи фашист гранату. До сих пор узкоглазые во Вьетнаме этой самой, как ее, э-э-э, оранджей плюются. И нам тоже надо, как они. Так нет - чикаемся с ними, зверьем. Гуманизьм, - тонко протянул майор, видимо копируя какого-то ненавистного ему политработника. - Нет, ты не отворачивайся. Я вот тебя спрашиваю: какой к черту гуманизм? А? Какой? Сколько они наших побили? А мы им - помощь! Вывести армию и две атомные зарядить. Сделать им Хиросиму! А, лейтенант? Вместе с Нагасаками!