- За что?
- За помощь.
- Тогда и я вас, - маг ответил поклоном на поклон. Почтительности в нем по-прежнему не было. Зато теперь Верховному показалось, что он стал понимать этих людей чуть лучше.
И Маску он вернул.
Повесил на прежнее место.
Отступил.
- Ты слышишь меня, - сказал, совершенно уверенный, что та слышит. И эхо гнева заставило его попятится. Ярость золота обжигала. – Прости.
В его прощении не нуждались.
В нем самом не нуждались.
И показалось, что еще немного и эта ярость, гнев того, кто никогда – и Верховный в этом не сомневался – не был человеком, сметут его. Но нет. Он выдержал. Только руку обожгло болью, напоминанием об ошибке. И Верховный не сумел сдержать стона.
- Мы выясним, что ты такое, - сказал он, отступая к двери. – И тогда я вернусь.
Поздно.
Будет поздно.
Гнев накатывал волнами, а с ним долетали осколки то ли памяти, то ли предупреждения. Небо, разодранное звездами. Огонь, что лился вместо дождя и с дождем. Кипящие воды. Темная земля.
Умрете.
Вы все умрете.
- Быть может, - Верховный прижал ноющую руку к груди, пытаясь сосредоточиться на этой боли. – Но мы постараемся выжить.
Он запер дверь.
И прислонился к ней спиной. И долго дышал, раздумывая, надежны ли запоры. И не приказать ли вовсе эту дверь заложить камнем?
Мотнул головой.
И уже потом, собрав остатки сил, побрел прочь.
Маг ждал на вершине лестницы. Стоял, опираясь на стену, скрестив руки на груди, глядя с неодобрением. Но когда Верховный покачнулся, поспешил на помощь.
- Вам нужно больше отдыхать, - проворчал он. – Все-таки не хотелось бы остаться здесь одному. Подозреваю, что в этом случае я весьма скоро окажусь… там.
Он ткнул пальцем в потолок, но Верховный понял.
И голову склонил.
Возможно.
Даже вероятно. Однако к чему тревожить хорошего человека.
- Куда вас проводить? Хотя что это я… я тут и сам не выйду, - маг издал нервный смешок. – Нужно отдыхать.
- Некогда. Надо к… ней. И возвестить… народу…
Спорить маг не стал.
Умный он все-таки человек.
Последующие дни в представлении Верховного слились в один, долгий и мучительный, щедро приправленный, что вниманием, что болью.
Смерть Императора.
И плохо скрываемая радость тех, кто клялся служить и клятву держал. Страх, который отступает, и только теперь становится понятно, сколько его было.
Похороны.
Похороны, к которым никто-то не готовился, но состоялись они именно такие, как должно, ибо впервые за долгое время высокие рода позабыли о распрях, объединились в стремлении скорее отпустить к богам того, кто еще недавно сам был им равен.
Верховный запомнил печальный рев рогов, что затопил улицы благословенного города. И пасмурное небо. Солнце, которое с трудом пробивалось сквозь полог туч. Людей. Люди выходили. Люди, не знавшие, что творилось за мраморными стенами дворца, горевали. И горе их было искренним. А потом начался дождь, и вновь почудилось, что сам мир оплакивает человека.
Тогда-то Верховный впервые ощутил едкое чувство вины.
И оказавшись на вершине пирамиды, глядя на распростертую жертву, чья грудь вздымалась, протянул клинок другому. Он сумел достоять до конца. Он смотрел на кровь. На мертвецов, число которых множилось. Смотрел и не мог отделаться от мысли, что сам подобен чудовищу.
Что они все – чудовища.
Нет, то, чему его учили, было правильным, ибо малая смерть поддерживает жизнь, и льется кровь не забавы ради, но продляя существование мира. Только отчего-то было тошно.
Жизнь.
Смерть.
Сердце. Боги. Клинок в руке. И вялое одобрение, ибо тот, кого рекомендовал Нинус, оказался весьма умелым. В его руках никто не испытывал лишних мучений. А обряд длился.
И длился.
Крови становилось больше. Смерти тоже, как и сердец перед лицом богов. А они все молчали. Небо и то не спешило пугать гневом, множа сомнения.
Уже внизу, на прощальном пиру, который проходил в тягостной тишине, ибо никто не смел подать голос, страшась нарушить хрупкое равновесие, Верховный вновь ощутил боль. Рука, избавившись от золотого панциря, ныла постоянно. Кожа на ней, потемневшая, обожженная, - и маг утверждал, что это и есть ожог – то и дело трескалась, а с нею и плоть. Из трещин сочилась сукровица, желтоватая, блестящая. Она мешалась с темной мазью, которой маг покрыл ожог, и пропитывала бинты.
Запах шел отвратительный.
- Завтра, - сказал он, повинуясь этой боли, что нарастала с каждым мгновением. – Завтра мы объявим народу о том, что боги сделали свой выбор.