С другой стороны, тоже поддержали.
Маг.
Мага зовут Винченцо. И он настоящий. Она тоже настоящая. Если, конечно, Миха не свернул себе шею в том пруду. Или не утонул. Или утонул, но не до конца. Его спасли. Отвезли в больницу, и там он лежит себе в коме, на чистой постельке, а больной мозг сочиняет историю.
Только верилось слабо. Не настолько же у него мозг больной. У Михи вообще в той жизни с фантазией плохо было. Все это признавали.
- Пей, - к губам прижали край высокого кубка. – Давай. Будь хорошим мальчиком.
- Иди н…
Горький до отвращения отвар полился в глотку.
- Говорю же, упрямые. И бестолковые. Тебе сил надо набираться, - сказала Миара с какой-то непонятной нежностью.
А Миха пил.
Горечь исчезла, зато появилась жажда. Он глотал и глотал, боясь лишь одного, что этот травяной, остро пахнущий ромашкой и багульником напиток, закончится. А когда он иссяк, его отпустили.
- Вот так хорошо. Блевать не тянет?
Он бы ответил, но понял, что если разожмет зубы, точно блеванет. Зато зрение обрело прежнюю четкость. Пламя, окружавшее Миару, исчезло, убралось внутрь. Если не приглядываться, то и не заметишь.
Миха прикрыл глаза, пытаясь справиться с телом.
С собой.
- Потерпи. Станет легче, - тонкие пальцы коснулись лба, смахивая испарину. А Миара вполне серьезно произнесла: - В следующий раз, когда решишь меня убить, сделай это так, чтобы никто в этом гребаном мире не смог вернуть меня.
- П-пстра-раюсь, - выдавил Миха.
И все-таки не блеванул.
Глава 3
Глава 3
Маску вернули на прежнее место. Она не подавала признаков жизни, но маг глядел хмуро, явно надеясь, что Верховный примет иное решение.
И наверное, он был прав.
Маску стоило бы расплавить. Или разрубить на куски, а затем расплавить. Отлить из проклятого золота монеты.
Спрятать.
Как в той детской сказке про заговоренный клад, который никому не несет добра. Но Верховный не посмел. В ту ночь, когда небо исторгло звезды, а он все-таки не умер, хотя должен был бы, он долго сидел на вершине пирамиды, ожидая, когда боги явят волю свою.
Но боги молчали, вновь притворяясь каменными истуканами.
Молчал и маг.
Кажется, в какой-то момент он вовсе уснул, от усталости ли, по иной ли причине, главное, что тело его вдруг обмякло, голова легла на плечо, а из приоткрытого рта потекла слюна. Вид у мага был беспомощный и отвратительный. Тогда-то и мелькнула мысль, что можно все исправить.
Надо лишь коснуться маски.
Попросить прощения.
Надеть на мага. Он сильный. И силы этой хватит, чтобы вернуть маску к жизни.
- Нет, - сказал ей Верховный и понял, что должен делать. Скупо отметил, что воскрешение не прибавило ему ни сил, ни здоровья, даже та, золотая некогда рука, не стала прежней. И теперь покрывало её не золото, но темная корка иссохшей крови. Но боль помогала.
Она дала силы подняться.
И подойти к алтарю. Заглянуть в золотое лицо. Накрыть его куском ткани. И сказать:
- Прости нас, если сможешь.
Тогда-то он и принял решение. Быть может, ошибочное, о котором Верховный пожалеет, но иное было противно его душе и разуму.
Маску он нес сам.
Вниз.
И мага оставил на третьем уровне, хотя тот и был недоволен.
- Вам отдыхать надо, - сказал он, не скрывая раздражения. – Если вы живы, это еще не значит, что надолго.
- Это нужно богам. И жить я буду столько, сколько они сочтут необходимым, - Верховный все же поклонился. Искренне. – Благодарю.
- За что?
- За помощь.
- Тогда и я вас, - маг ответил поклоном на поклон. Почтительности в нем по-прежнему не было. Зато теперь Верховному показалось, что он стал понимать этих людей чуть лучше.
И Маску он вернул.
Повесил на прежнее место.
Отступил.
- Ты слышишь меня, - сказал, совершенно уверенный, что та слышит. И эхо гнева заставило его попятится. Ярость золота обжигала. – Прости.
В его прощении не нуждались.
В нем самом не нуждались.
И показалось, что еще немного и эта ярость, гнев того, кто никогда – и Верховный в этом не сомневался – не был человеком, сметут его. Но нет. Он выдержал. Только руку обожгло болью, напоминанием об ошибке. И Верховный не сумел сдержать стона.
- Мы выясним, что ты такое, - сказал он, отступая к двери. – И тогда я вернусь.
Поздно.
Будет поздно.
Гнев накатывал волнами, а с ним долетали осколки то ли памяти, то ли предупреждения. Небо, разодранное звездами. Огонь, что лился вместо дождя и с дождем. Кипящие воды. Темная земля.
Умрете.
Вы все умрете.
- Быть может, - Верховный прижал ноющую руку к груди, пытаясь сосредоточиться на этой боли. – Но мы постараемся выжить.
Он запер дверь.
И прислонился к ней спиной. И долго дышал, раздумывая, надежны ли запоры. И не приказать ли вовсе эту дверь заложить камнем?
Мотнул головой.
И уже потом, собрав остатки сил, побрел прочь.
Маг ждал на вершине лестницы. Стоял, опираясь на стену, скрестив руки на груди, глядя с неодобрением. Но когда Верховный покачнулся, поспешил на помощь.
- Вам нужно больше отдыхать, - проворчал он. – Все-таки не хотелось бы остаться здесь одному. Подозреваю, что в этом случае я весьма скоро окажусь… там.
Он ткнул пальцем в потолок, но Верховный понял.
И голову склонил.
Возможно.
Даже вероятно. Однако к чему тревожить хорошего человека.
- Куда вас проводить? Хотя что это я… я тут и сам не выйду, - маг издал нервный смешок. – Нужно отдыхать.
- Некогда. Надо к… ней. И возвестить… народу…
Спорить маг не стал.
Умный он все-таки человек.
Последующие дни в представлении Верховного слились в один, долгий и мучительный, щедро приправленный, что вниманием, что болью.
Смерть Императора.
И плохо скрываемая радость тех, кто клялся служить и клятву держал. Страх, который отступает, и только теперь становится понятно, сколько его было.
Похороны.
Похороны, к которым никто-то не готовился, но состоялись они именно такие, как должно, ибо впервые за долгое время высокие рода позабыли о распрях, объединились в стремлении скорее отпустить к богам того, кто еще недавно сам был им равен.
Верховный запомнил печальный рев рогов, что затопил улицы благословенного города. И пасмурное небо. Солнце, которое с трудом пробивалось сквозь полог туч. Людей. Люди выходили. Люди, не знавшие, что творилось за мраморными стенами дворца, горевали. И горе их было искренним. А потом начался дождь, и вновь почудилось, что сам мир оплакивает человека.
Тогда-то Верховный впервые ощутил едкое чувство вины.
И оказавшись на вершине пирамиды, глядя на распростертую жертву, чья грудь вздымалась, протянул клинок другому. Он сумел достоять до конца. Он смотрел на кровь. На мертвецов, число которых множилось. Смотрел и не мог отделаться от мысли, что сам подобен чудовищу.
Что они все – чудовища.
Нет, то, чему его учили, было правильным, ибо малая смерть поддерживает жизнь, и льется кровь не забавы ради, но продляя существование мира. Только отчего-то было тошно.
Жизнь.
Смерть.
Сердце. Боги. Клинок в руке. И вялое одобрение, ибо тот, кого рекомендовал Нинус, оказался весьма умелым. В его руках никто не испытывал лишних мучений. А обряд длился.
И длился.
Крови становилось больше. Смерти тоже, как и сердец перед лицом богов. А они все молчали. Небо и то не спешило пугать гневом, множа сомнения.
Уже внизу, на прощальном пиру, который проходил в тягостной тишине, ибо никто не смел подать голос, страшась нарушить хрупкое равновесие, Верховный вновь ощутил боль. Рука, избавившись от золотого панциря, ныла постоянно. Кожа на ней, потемневшая, обожженная, - и маг утверждал, что это и есть ожог – то и дело трескалась, а с нею и плоть. Из трещин сочилась сукровица, желтоватая, блестящая. Она мешалась с темной мазью, которой маг покрыл ожог, и пропитывала бинты.