Много было выпито на нашей кухне в победоносном сорок четвертом году, больше всех пил наш товарищ Иван Александрович Дубинский. Иван Александрович выпил все жидкости из маминой домашней аптечки, невзирая на цвет этих самых жидкостей. Иван Александрович начал блевать зеленым, потом красным. И, наконец, просто кровью. Наш товарищ, русский сержант с абсолютно голубыми глазами, загубил наш паркет собственной кровью, отравленной бесчестными аптекарскими препаратами, совершенно нечеловеческими. Когда он умер, все присутствовавшие – солдаты, члены моей семьи, цыгане – начали трезветь, но продолжали ничего не говорить. Лицо Ивана Александровича обмыли последним заначенным стаканом водки, настоящей, безвредной; отец, растрогавшись, поцеловал его в лоб.
В сорок четвертом году, в разгар расцвета древнего искусства празднования, погиб от алкогольных испарений товарищ наш Иван Александрович Дубинский, русский, что подтверждает его очень длинное имя. Наша семья продолжила пьянство как-то тихо, торжественно Ремесло принятия алкогольных напитков, в наибольшей степени свойственное моему отцу, настолько необходимое в условиях победы над врагом, не угасло и после суровой гибели нашего товарища Ивана Александровича, но все-таки с этого момента что-то изменилось, хотя сами мы не могли сказать, что это было.
Был год сорок четвертый, и предметы, вещи, дела в тот год быстро выходили из строя, как домашние, так и исторические. Отец сказал: «Весь мир в жопе!» Дедушка добавил: «И в первую очередь ты по причине алкоголя!» Отец сказал: «Все нефтеперегонные заводы мира в огне!» Мама сказала: «Ну, это их дело, мне же лично жаль только, что у моего „Зингера" не крутится маховик!» Отец продолжил: «На Украинском фронте не осталось ни одного целого танка!» Тетки добавили: «А людей, то есть трупов, сколько! – и продолжили, но намного тише: – Как жизнь страшна!» Мама спросила: «Интересно, куда подевались те несчастные, которые лудили нам кастрюли и чинили краны за позавчерашний картофельный паприкаш? – и добавила: – Сейчас, в эти трудные дни, они могли бы зарабатывать бешеные деньги, потому что все ломается!» Дядя сказал: «У них сейчас дела поважнее!»
Было это в сорок четвертом году, перед кондом войны, во время великого ремонта истории, Европейского континента, вещей на этом континенте, а у нас дома между тем никто не мог починить вытяжку над плитой, помятую до невозможности. Отец сказал: «Давай я!» Но дедушка тут же крикнул: «Ага, и шею себе сломаешь!» Дядя сказал: «У меня от высоты в ушах звенеть начинает!» Мама села и опять принялась плакать, вспоминая мужчин из различных довоенных фильмов, которые влезают на деревья и вообще туда, куда им нужно, несмотря на стрелы, летящие в спины. Я спросил: «А почему у нас нет своей мастерской по ремонту сломанных вещей?» Мама сказала: «Потому что мы несчастные!» Дедушка сказал: «Потому что мы все-таки еще не пали так низко!»
Сейчас, в сорок четвертом, перед концом оккупация германским вермахтом, все вещи были сломаны, испорчены, как фабричного производства, так и наши, сделанные собственными руками. Не было людей, чтобы привести их в порядок, починить, снова пустить в дело. Мама сказала: «Только бы дожить до того дня, когда у меня будет новая швейная машина, починенная мясорубка и кран, который не капает!» Дедушка спросил: «Знаешь, когда это будет? – после чего сам ответил: – Никогда!» Именно в этот момент бойцы Двадцать первой сербской просверлили насквозь противотанковым снарядом фашистский танк точно перед нашим домом. Те же бойцы пулеметной очередью, словно заклепками, пришили к стене фашистского лейтенанта. Дедушка вслушивался в пулеметную очередь, доносившуюся с крыши, приговаривая: «Во клепают!» Бойцы Двадцать первой сербской во главе с капитаном Вацуличем, очень высокого роста, стали вместе с нами исполнять партизанскую танцевальную музыку, мама воскликнула: «А потом мы починим все, что сломалось!»