"Да что вы говорите?! - воскликнул с иронией директор. - Наверное, вы Гегель!"
А Виктор Иванович: "Склоните ухо к Великим истинам. Пусть всякий человек сам за себя просветившимся разумом изберет себе веру. Свобода и Бог едины".
Глядя вслед Виктору Ивановичу, вернее в его взгорбленную острыми лопатками спину, директор провозгласил: "Старая черепаха!.. Гнать!.. Правда, и я не Гегель".
Летели листики черной копирки, повисали на проводах, похрустывали, жужжали.
Дом, из которого только что выпрыгнул Виктор Иванович, с прямодушно широкими окнами, что, по мнению сотворителей эпохи, должно было говорить о сближении очага с прокатным станом, и радиоточки с точкой опоры, был цвета желтой охры, но в пятнах - отшелушивались от него все слои последующих ремонтов. Дом не желал молодеть за счет утраты стиля. Дом хулиганил. Хохотал. Кашлял кровью.
Дом состарился быстро, но его старость, похоже, была вечной старостью.
Как быстро состарился Виктор Иванович. Как безнадежно.
Войну он закончил в Померании, на территории нынешней Польши. Был ранен осколком в голень. Командующий армией посетил госпиталь и, предвидя уже недалекую победу, наградил всех тяжелораненых орденом Красной Звезды, поскольку, как он понимал, на фронт они уже не вернутся.
Ранение Виктора Ивановича произошло в ситуации уникальной, может быть даже единственной за всю войну. Причем случившееся так подействовало на него впоследствии, что потихоньку он из пламенного скептика-атеиста превратился не только в зануду, расположенного к богоискательству, но стал адептом аватары и парламентарием от заблудших Нас ко всемудрым Ним. У Них он спрашивал, устав от бесед и величественных откровений: "Ну а Сережу-то Вы за что? Сына моего... За что?"
Они не знали ответа на этот вопрос.
Сережа ушел из жизни в послежизнь без боли, без страданий, в определенной точке своей жизненной траектории, исчез, как исчезает в глазах ребенка белогрудая ласточка, стремительно падавшая на землю, - вот она есть и вот ее нет.
Многие молодые так уходят, но лишь Виктор Иванович осознал это как феномен.
А вот недавно пришла к нему Настя. Сказала:
- Дядя Витя, я выхожу замуж. Будет сын - назову Сережа. Приходите завтра. Можете завтра?
- Могу, - сказал он.
Свадьба гуляла у Настиного отца. Квартира была большая. Гулянье предназначалось только для родственников - главное торжество должно было греметь в субботу, в ресторане "Ленинград", в Голубом зале.
Открыл Виктору Ивановичу Шарп, сослуживец, сосед - морщинистый и пучеглазый, как песчаная жаба, - Вениамин Борисович.
- Витек, привет, - сказал он. - Настя и меня позвала. А что, мы у нее все равно что родственники. Можно сказать, на наших шлепках взросла.
И Виктор Иванович, и Вениамин Борисович, и Настин отец Олег Данилович работали на одном заводе. Почти все жильцы дома работали там - вернее сказать, представители почти всех семей. Работа была чистая, зарплата по высшей категории, продукция передовая. Одно было неудобно - ограниченные путешествия в зарубеж. Настя у Олега Даниловича была третьим ребенком. Двое старших - сыновья. Выглядели они сейчас как чемпионы мира в толкании ядра. Ядро они толкнули далеко, теперь были веселы.
Гости, как и на всякой свадьбе, пенились у зеркала. Ослонялись о стены и косяки дверей. И, как на всякой свадьбе, были нарядны, ароматны и певуче доброжелательны. И безусловно интеллигентны. В основном люди в возрасте. В большинстве своем женщины, утяжеленные заказной ювелиркой и большим жизненным опытом. Их роднило между собой приятное выражение лица, какое бывает у директора фабрики мехов при виде озябшего кандидата наук с мокрым носом и синей шеей.
Никто ничего не скрывал. Все говорили о высокодостойном, высоконравственном, духовновеликом.
- Эти старухи, все, как одна, большие леди, - шепнула Настя. - Все обмирают, хотят иметь портрет от Шилова в золотой овальной раме. Никто из них не пьет снотворного. Их сны и мысли безупречны.
Настя попросила гостей к столу, за которым уже сидели ее ближайшие родственники, пробралась к своему невестинскому месту и помахала рукой в белой нейлоновой перчатке.
- Дядя Витя, дядя Витя, садитесь быстрее. Кричите: "Горько!"
После криков "Горько!" и первой, какая подвернулась, закуски Вениамин Борисович и говорит Виктору Ивановичу:
- Как ни крути, Витек, Настя красивая девка. Зять какой-то мрачный, все жрет и жрет. Хоть бы подавился. У него уже была невеста.
- Да что ты говоришь? Ах наглец!
- Не паясничай, Витек. Твое амплуа - зануда. Тебе паясничать не к лицу.
А у Виктора Ивановича сердце обливалось кровью - видел он рядом с Настей своего Сережу. Он достал валидол из кармашка, положил под язык три лепешки.
- Там, понимаешь, медицинская семья была у невесты, у той. А ему в армию срок. А невеста рыдает: ей вынь да положь. "Уж, замуж, невтерпеж". К тому же солдатиков в Афган посылать стали. И, представляешь, через некоторое время - какой кошмар! - наш жених плетет нечто мистическое. Рисует что-то гениальное. Христа с заштопанным ртом. Кишки на березах, наполненные младенцами. Глаза на ниточках, как елочные украшения. Женщину-гусеницу. Сто грудей - и она ползет, упираясь сосками в землю. Невестины родственники тут же всей толпой суют жениха в психушку. Там не берут. В психушке процент гениальных художников круто возрастает во время призыва. Все же засунули. Месяц держали - анализировали. Выпустили негениального. И говорят: нервно слабый, в армию нельзя. Как раз из Афгана первые гробы пришли. Как ты думаешь, сколько это стоило?
- Много.
- А в той медицинской семье готовят невесту к свадьбе. Моют в жасминовой воде, понимаешь. Натирают розовым маслом - азиатская народность. А жених тихо так, бочком-бочком, и смылся. Женился на какой-то девушке из психлечебницы. Потом он с ней развелся. Закончил торговый институт. Сейчас снова женится.
- Что дают за Настей?
- "Жигуля". Ну и квартирка у нее есть кооперативная. Думаешь, из-за квартиры? "Жигуль", конечно, - тьфу! Я знаю мужика, тот подарил дочке на свадьбу "Волгу" прямо с правами. В бардачке лежали. Ездий, дитя, сбивай пешеходов и пешеходиц.
К ним подошла Настя.
- Дядя Витя, пойдем спляшем.
- Иди с Вениамином. Он плясун. Чего тебе с женихом не сидится?
- А не твоего ума дело, - ответил за Настю Вениамин Борисович.
И они поскакали в соседнюю комнату плясать.
На фронт Виктор Иванович попал под конец войны. Направили его в комендантский взвод танковой части.
В этом эпизоде мы позволим себе называть Виктора Ивановича Витей. Юн был солдатик. Сгорал от стыда по любому поводу. Отсюда румянец, полыхающий на его щеках, правильнее было бы назвать цветомузыкой.
Командир взвода, молодой лейтенант в скрипучих ремнях, в сапогах обжимающе-мягких, крикнул: "Пополнение, смирно!" - и поздравил с прибытием в прославленную гвардейскую бригаду под командованием Героя Советского Союза. "Мы сейчас впереди всех войск. Воюем на острие. Мы - прорыв!" От этих прекрасных слов щуплая Витина грудь стала выпуклой и стальной.
Комендантский взвод располагался в некотором отдалении от города, так и не взятого танками. Танки с приказом ничего не ломать держали город в кольце. Танкисты ожидали пехоту, чтобы отдать ей этот древний город для закрепления, а самим рвануть вперед.
И уже приближалась пехота на подручных средствах передвижения.
Вите хотелось побежать в город, пальнуть по защитникам из вороненого автомата ППС, но сержант приказал ему заступить на ответственный трехсменный пост и сам отвел его в домик штаба к белой двери с оторванной ручкой. Витя сменил солдата с угрюмым лицом.
- Тут будешь стоять. Тут две бабы. Немки. Никого не пускать. Хоть кто будь. Ясно? Проводишь их куда скажут. Кухен - кухня. Клозет или аборт сортир. И никаких разговоров. И чтобы возле них никого! Понял, или дополнительно разъяснить?