Энлилль, в задумчивости опустив голову и насупившись, ходит из угла в угол маленькой комнатенки. Полы его халата колышутся от прохладного ветра, просачивающегося сквозь закрытую дверь в больничную залу. По скованным, нерешительным движениям я понимаю, что доктор еще не закончил.
Да, так и есть: он подходит ко мне почти вплотную, и я явственно ощущаю упрек, сквозящий в его негромких, но резких словах:
– Молодой человек, меня поражает ваша наивность! Неужто вы хоть на мгновение позволили себе вообразить, будто Дункан Клаваретт подозревает меня, а не вас? Как можно быть настолько близоруким, беспечным, глупым и ограниченным? Я ответил на все ваши вопросы – и не моя проблема, что эти ответы вас не устраивают. Вы цепляетесь за призрачную надежду хоть как-то убедить себя в моей причастности к преступлению.
Господи, какое нелепое, жалкое, а главное – губительное самообольщение, какой чудовищный самообман! Вы ослеплены иллюзией, милостиво дарованной Начальником следствия, и подобны безвольной марионетке в его ловких, умелых руках. Дункан искусно дергает вас за ниточки, заставляя верить, будто сомневается в вашей виновности, а сам между тем подбрасывает «отличную» версию о моей сопричастности – и вы, как последний идиот, хватаетесь за соломинку, не замечая, что соломинка та вот-вот перешибет вам хребет!
Дункан не прост – он умен, аки дьявол; а главное – подобен вампиру, что жаждет крови преступника. Так что давайте, играйте и дальше в подобные игры: допустите хоть на секунду мысль о моей причастности к преступлению – и окажитесь у следователя на крючке, в полной его власти. Попробуйте перевести подозрения Дункана на меня – и на этом пути совершите столько ошибок, что печальный конец окажется неизбежным. А посему – отступите, пока есть возможность; сойдите с любезно предложенной вам следователем дороги, ибо она ведет в никуда, к тюрьме и эшафоту!
Я улыбаюсь. В гневе Энлилль выглядит еще трогательнее, чем обычно. Его глубокие, черные, вновь поменявшие цвет глаза прожигают мне душу. Доктор, доктор… Видимо, нам никогда не понять друг друга, но та страсть, с которой вы то ли обвиняете, то ли защищаете своего пациента, поистине достойна уважения и восхищения!
– Браво, Энлилль, браво! Сколько экспрессии в вашем горячем, сострадательном, человеколюбивом сердце! Похоже, с выбором профессии вы не ошиблись. Самоотверженная забота о пациенте выдает в вас истинного гуманиста – у вас тонкие, нежные пальцы, как у артиста; у вас тонкая, нежная душа. Не удивлюсь, если томными, холодными вечерами вы молча любуетесь зацветающим при свете Луны вишневым садом… Не так ли? И в эти чудесные, благословенные мгновения на вас нисходит божественное озарение – и вот уже всей своей мягкой, отзывчивой натурой, ангельской, чистой душой вы постигаете, как, возлюбив своего ближнего, попутно отвести от себя всякое подозрение в причастности к преступлению. Воистину, любовь творит чудеса – ибо она помогает уйти от неприятных вопросов, скрывшись под личиной сопереживания и заботы.
Что вы, Энлилль – не надо смотреть на меня так сурово и грозно! Негодование вам не к лицу. Конечно, я верю – и нисколько не сомневаюсь, что весь интерес, проявленный к моему делу, вызван исключительно жалостью и милосердием – желанием помочь доселе не знакомому человеку. Ведь игра со мной, как с безвольной марионеткой – это, само собой разумеется, привилегия Следствия, удел одного лишь Дункана Клаваретта, но никак не ваш собственный!
Тучное, массивное тело Энлилля сотрясается от гнева. Кажется, еще чуть-чуть – и он лопнет, взорвется. А может, в яростном ослеплении бросится в атаку. Будто издалека, из глубин его исполинского существа я слышу грозный рык – негодующий рев, подобный вою раненого, умирающего зверя:
– Немедленно, сию же секунду подите прочь! Я желаю, чтобы вы покинули это место – и никогда более не возвращались!
Позади в запертую дверь размеренно скребется Ламассу. Его железные когти, своим холодным блеском успокаивавшие меня посреди ночи, теперь, должно быть, оставляют глубокие борозды на трухлявом, гнилом дереве, отделяющем каморку от роскошных залов, где томятся Малыш и собака. Глаза Энлилля искрятся, переливаясь всеми цветами радуги; его гнев почти осязаемо обволакивает мне душу. Доктор похож на огромного плюшевого мишку с налитыми кровью глазами; его ярость вызывает во мне лишь сострадание.
– Мне жаль вас, доктор! И жаль себя. Я проделал долгий путь сквозь лабиринт извилистых коридоров – и, конечно, надеялся встретиться с Минотавром. Но вместо монстра откровенной реальности, который мог бы раз и навсегда покончить со всеми вопросами, я натолкнулся на Сфинкса, опутавшего меня по рукам и ногам бесконечной, бессмысленной демагогией и пустыми, никому не нужными тайнами и загадками. Вы отказываете мне в ответах… Это прискорбно. Что ж, делать нечего: спорить с вами я не намерен. Я ухожу.