Но все это было после, сейчас же вернемся на пораженную скверной, зловонную площадь Кальварии, где толпа замерла в ожидании Патриарха. Закрыв глаза, дабы не смотреть на окружающие меня мерзкие лица, я обратился в слух. Не прошло и минуты, как грянули литавры, помпезно заиграл Марш легионов, а затем в воцарившейся тишине, возопил хор, затянувший Lux ex tenebris. Atrium mortis[17]. Республиканская гвардия расчистила проход перед помостом; все было готово – начиналось долгожданное действо.
Первосвященник неспешно и величаво двинулся сквозь толпу, восторженно выкрикивавшую его имя, и, дойдя до эшафота со стоявшей на нем гильотиной, обернулся и обвел своих почитателей змеиным, холодным, застывшим и неморгающим взглядом. Был он облачен в роскошную, длинную, искрившуюся черными сапфирами тогу; на старческих, иссушенных пальцах его красовались янтарные кольца – символ чистоты и целомудрия власти; главу же венчала золотая корона о трех гербах – Понтифика, Города и Великого Архитектора. И ужаснулся я, увидев корону; и понял, что отныне власть Вседержителя, с сотворения мира дарованная мне и Майтреа, стала достоянием нечестивых рук Синедриона и Патриарха, не убоявшихся прикрыться моим светлым именем.
Впрочем, сейчас уже все по-другому: обаяние образа Великого Архитектора давно кануло в Лету. Кто обо мне помнит? Лишь делают вид, что еще не забыли… Однако есть в том и плюсы: священный авторитет моей древней власти уже не служит оправданием преступных деяний Курфюрста – и вот он один, несчастный, измученный, бродит по ветвящимся лабиринтам замка, некогда возведенного Майтреа, и чувствует, что больше нет никого, ни одного человека, с кем он мог бы быть откровенен; всюду лишь страх, лесть, презрение и глубоко сокрытая зависть. Но ошибается он, думая, что сие есть конец – напротив, только начало; лишь первый глоток сделан из чаши страданий – а испить ее предстоит до самого дна. Скоро, совсем скоро – час возмездия не за горами!
Молодой человек, я твердо убежден, что тот душный, обжигающий, застывший в ожидании надвигающейся грозы вечер был неизбежной прелюдией к рождению нового мира. Однако он же стал и величайшим – пусть и недолгим – триумфом сил Мрака и Тени, выразителем воли которых и выступил честолюбивый, невежественный, алчный, ничего не ведавший Первосвященник. Стоя на эшафоте и обращаясь к притихшей, словно убаюканной его голосом пастве, старик говорил долго, яростно и фанатично; он кричал и проклинал врагов Вечного Города, погрязшего во грехе и разврате, и первым среди врагов был, конечно, Ноэль Майтреа. Понтифик требовал воздаяния и божественной кары; он взывал к справедливости – талиону, древней традиции, дарованной мудрыми предками. И слова его порой заглушались раскатами грома, знаменовавшими собой наступление нового царства. Я же, как бывший властелин Города, молча смотрел на сие ужасное действо, и сердце мое пылало ненавистью и горем, ибо видел я перед собой убийцу Майтреа.
Однако и гордость преисполняла мою душу: я знал, что именно этого и хотел Ноэль, что власть Понтифика казалась Ему лучше и милее моей, ибо не была она безраздельна и абсолютна и шла не от Великого Архитектора, сверху – но снизу, от самих граждан, пускай и ослепленных, околдованных силами Зла и Порока. Да, Сын мой понимал, Он не сомневался, что власть Первосвященника есть лишь честный, смелый, дерзко устремленный к свободе бунт юного, расправляющего крылья Города; он определялся самим ходом истории – а потому был неотвратим и неминуем.
Понтифик торжествовал; блаженный экстаз, снизошедший на него в преддверии пиршества смерти, воспламенял его изнутри. Толпа безмолвствовала, смутно, исподволь ощущая, что на глазах ее вершится злодейство – и вершится оно теми, кто сам даровал себе право суда и неправедной мести; теми, кто без зазрения совести готов был дирижировать оркестром чужих чувств и эмоций. Глупые, слабые горожане… Все они пали жертвами, стали игрушками в руках подлецов и авантюристов – ничтожных политиканов, рвавшихся к власти; однако вины это с них никак не снимает. И пал грех на всех и на каждого, ибо знали они, что обвинения, выдвигаемые против Майтреа, кощунственны и лицемерны. Смирение – вот преступление, которому нет и не может быть оправдания; расплачиваться за него горожанам предстоит целую вечность.