«Происходящее здесь прекрасно! – в опьянении собственной властью кричал с помоста Первосвященник. – Вознесите взгляды свои на меня – и познайте, что́ есть благо, а что́ – воздаяние. И пусть сотни языцев разнесут слова мои по далям и весям. Прозрейте в низменную душу вероотступника, еретика и убийцы – в душу презренного Ноэля Майтреа! Накажем его за слабость, за непослушание; за все, что отвращает от подчинения власти земной и власти небесной, от преклонения перед сильным, от следования заветам Синедриона, непреложным истинам и догматам. Внемлите заповедям, ниспосланным Божеством. «Что есть счастье? – Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия… Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку». И то верно: сему принципу мы будем следовать отныне – навечно».
На Город медленно опускалась ночь, а Патриарх все говорил и говорил. Пот катился с него градом; обессилев, он почти утратил человеческий облик – корона упала к больным, иссушенным ногам; седые, мокрые волосы прилипли к вискам; тело пробирала мелкая дрожь; воздуха не хватало, дыхание сбилось, но глаза все так же горели огнем. С заходом солнца поднялся пыльный, колючий ветер, жалобно стонавший в паутине гнилых переулков, что, подобно сотне ручьев, стекались к площади Кальварии. Зной не отступал; песчаная буря неумолимо надвигалась на притихший, готовившийся к светопреставлению Город.
И тут я увидел Майтреа. Один, без сопровождения, оставив далеко позади нехотя следовавших за ним республиканских гвардейцев, Он молча шел сквозь толпу, и взгляд Его не выражал ничего, кроме смиренного ожидания. Однако смирение то было совершенно иного рода, нежели у жалкой, безвольной, объятой страхом толпы, оно было свободным, деятельным, смелым; в нем читалось стремление не просто покориться судьбе, но добровольно помочь ей совершить то, что предначертано Провидением. Размеренным, твердым шагом Он приближался к помосту; на мгновение мы встретились взглядами – и ответом на мой молящий о прощении шепот стала Его робкая, полная любви и печали улыбка. Я знал, что виноват перед ним, что искупить свою вину уже невозможно, но остановить Сына сейчас, не дать взойти на эшафот значило бы сотворить дьявольское, бесчеловечное злодеяние, которое мне не простили бы ни Ноэль, ни Город, ни сама вечность.
Шаг за шагом Майтреа медленно приближался к Первосвященнику. Что чувствовал он, видя, как Сын мой безо всяких оков, без вериг, кандалов и конвоя восходит на эшафот, озаряемый трепещущим светом факелов и багряной Луною? Своей стойкой, непоколебимой решимостью Ноэль приковывал к себе взгляды зевак, овладевал их сердцами, и казалось – одно Его слово, один жест – и толпа в исступлении, без раздумий бросится на нового лжепророка.
В сверкании молний, пронзавших низкое, пунцово-черное небо, всем наконец стало ясно, кто есть подлинный и полновластный хозяин Вечного Города. Понял это и сам Патриарх, взмокший, дрожащий, принявшийся отчаянно отсчитывать последние секунды своей жизни. Древние морщины, испещрявшие его старческое, опаленное солнцем лицо, стали еще глубже; предчувствие неминуемой смерти заставляло сердце бешено колотиться. «Экзистенциальный страх» – должно быть, скажут потомки; осознание нечестивой, бездарно прожитой жизни – скажу я.
И вот она, кульминация той чудовищной ночи: трясущийся, объятый ужасом Патриарх, сломленный, поникший, но все еще пытающийся сохранить остатки достоинства, вздыхает, закрывает глаза и смиренно преклоняет колени перед Майтреа. И что же он слышит? Что слышит? Тихий, успокаивающий голос: «Милый друг, я с благодарностью принимаю приглашение к казни. Приступим, я готов к смерти».
Потрясенная толпа, утратив дар речи, обратила взгляд на Майтреа, только что совершившего перед ней то, к чему божественный промысел вел Его долгие тридцать три года. Им не дано было понять, во имя чего шел Он на смерть, зачем брал чужие грехи на себя, искупал собственной кровью – хотя мог отринуть их, возроптать, бросить вызов судьбе и вернуть власть во мгновение ока. Понять это – значило бы стать равным нам, обрести мудрость и смирение Архитектора; но я не теряю надежды – когда-нибудь это непременно случится, и тогда грань между Творцом и Творением навеки сотрется. Именно так и обретается всепрощение…