Дункан, Господи, как не боитесь Вы произносить столь дикие, безумные, кощунственные речи? Вся власть Ваша есть эманация, истечение, нисхождение силы Деменцио, а та, в свою очередь, берет начало из Абсолюта, Единства, заключенного в непогрешимой фигуре Курфюрста. Как можете Вы критиковать силу, Вас породившую? Я восхищаюсь Вами, преклоняюсь – и это на всю жизнь; но мне страшно, я чувствую холод в замирающем сердце: как осмелились Вы бросить вызов началу, стоящему неизмеримо выше каждого из простых смертных? Самому средоточию, квинтэссенции власти… Это грех – ужасный, неискупимый, ввергающий подданных во искушение. Ибо до́лжно помнить: весь смысл существования нашего, о великий Дункан, состоит в самозабвенном служении верховным формам породившей нас власти: для меня это Вы; для Вас – Деменцио; для него – равно как и для остальных граждан – всеправедный, благочестивый Курфюрст, что распростер свои крылья над вверенным ему государством.
Дункан Клаваретт милостиво усмехается.
– Йакиак, поверь, помощи ждать неоткуда! И почему тебя так страшат мои слова о Деменцио? Он – не более чем лживая, беспринципная тварь. Свинья, волею судеб вознесенная к вершинам Ландграфской администрации. И до лабораторий, увы, мы добраться вряд ли сумеем… Сегодня у них не хватает апейрона и керосина, завтра, вот увидишь, последует угроза нападения со стороны укаров или Остазии, а затем подоспеют мор, саранча и казни египетские. В общем, предлог непременно найдется! Ладно, оставим эту печальную тему. Что у нас дальше?
– Да, ваше высокоблагородие, давайте не будем… Отступим! Не пристало никому осуждать деяния верховных форм власти, дарующих силу и бытие нам обоим. По правде говоря, мы светим лишь отраженным светом, дарованным свыше… Я имею в виду, мы существуем и действуем лишь в той мере, в какой частичка, мельчайший отблеск бесконечной, всеблагой власти присутствует в наших душах.
Едва сдерживая смех, Дункан кивает. Подливает в опустевший стакан воды из графина. Жадно пьет. Вот так новость! Малыш, оказывается, собственные теории имеет. Удивительно! Никогда бы не подумал!
– Не сочтите за несогласие, господин Дункан… Просто… Я хотел сказать, что Курфюрст подобен Отцу, дарующему Слово, – а оно, великое, животворящее, доносится до горожан благословенным Деменцио Урсусом, тяжко страдающим за ошибки наши, грехи и преступления. Он, именно он отвечает перед Курфюрстом за пороки и злодеяния, столь распространенные среди граждан, за превратно понимаемую ими свободу, за кощунственное вольнодумство и наглую, дерзновенную критику. В том и состоит тяжкий крест Деменцио Урсуса. Ну а вы, вы, ваше светлейшество… Вы… не что иное, как сам Дух власти, осеняющий нас своей благодатью, – и оттого я столь счастлив, что служу Великому следствию! И готов судьбу свою, разум, мысли, желания – все это вверить воле священного всегосударственного механизма о трех Лицах и ипостасях – Курфюрста, Деменцио и Дункана Клаваретта. Единое, Ум, Душа – вот что вы трое значите для нашего Города! А мы – лишь материя, созидаемая и одухотворяемая вмешательством свыше…
Ха-ха-ха! Поразительно! Малыш поет, что соловей – даже перестал запинаться; да и косноязычия его как не бывало. Прекрасная, сладкоголосая птичка… Главное – не вслушиваться в тот бред, что доносится из ее клюва!
Черт возьми, Йакиак, ты ведь ни Курфюрста, ни Деменцио Урсуса отродясь в своей жизни не видел – зато говоришь о них с таким придыханием! И не веришь, подумать только, не веришь – когда я, знающий их не понаслышке, рассказываю тебе о вероломстве, скотстве, ничтожестве, о потере ими всякого человеческого облика. Да, дорогой Малыш, ты не ошибся: Курфюрст и Деменцио Урсус – это не люди; но не потому, что они выше и благороднее граждан, – нет, напротив, они ниже, уродливее, подлее, безобразнее их. Разве можно назвать людьми тех, кто по сути своей – крысы, шакалы, помесь свиньи и барана? Место им – на вертеле над ярко горящим костром.
Курфюрст, Деменцио, обещаю: Карфаген вашей преступной власти будет разрушен. Carthago delenda est[20].
Машинально перебирая бумаги и гусиные перья, Дункан благодушно и сладостно улыбается. Вздрогнув, словно опомнившись, и поняв, что пауза затянулась, он мельком бросает взгляд на Йакиака и возвращается к разговору:
– Дружище, мне очень интересен ход твоих мыслей. Но давай ближе к делу!