Подобно змее, он стал извиваться: кожа покрылась испариной; глаза вылезли из орбит; неистовая дрожь охватила его члены. И слышу я дикий, похожий на голос эринии шепот: «Не думай, что на этот раз выйдет иначе. Помни: ты – это я… Смерть – твое имя, и скоро оно будет даровано». И на словах сих шепот его перерастает в звонкий, дребезжащий смех, но я-то знаю, что все кончено, что он проиграл, – и страх уходит, заползает в потаенную нору.
Лицо старика искажено жуткой гримасой; из груди вырывается истошный, нечеловеческий крик; язык вывалился изо рта; пол утопает в багровой, грязно-кровавой пене.
В приоткрытое окно на мгновение заглядывает полная, злорадно усмехающаяся Луна, озаряя светом извивающееся у моих ног тело. А я сижу и смотрю; смотрю, не дыша, боясь спугнуть победный, дивный миг вечности.
Дверь с грохотом отворяется; на пороге – Энлилль. Он с ужасом подбегает к кровати.
– Черт возьми, что вы застыли как соляной столп? Помогите – это припадок!
Ламассу скалит зубы в улыбке.
– К чему эти упреки? Уже ничего не поделать… Он умер!
И смеется, облизывая мне руки.
Вздох. Тишина. Отчаяние.
А я все сижу, и ноги мои касаются холодного пола. В кармане доктора испуганно тикают часы; лунный свет заливает пространство. Теперь я вижу все как никогда ясно: бедного маленького старика, измученного, в крови, медленно замирающего в посмертных конвульсиях. Мог ли я спасти его? Нет. Да и не стоило…
Он был не просто соседом, он был самой Смертью. А значит, все справедливо…
Я победил, я выжил. Я вернулся.
Глава III
Silentium est aurum[5]
Ду́нкан Клаваре́тт смеется. Он стоит посреди палаты, освещаемый последними лучами заходящего солнца, тусклый диск которого вот-вот скроется за ослепительно белыми, заснеженными вершинами гор, у подножия покрытых дикорастущими орхидеями и ярко-зеленым бархатистым папоротником. Непролазный кустарник и темный, ощетинившийся бурелом увешаны жемчужной, переливающейся в закатных лучах паутиной, в центре которой сидит он – хищник, паук, готовый растерзать любую добычу. Красота внешнего мира мало волнует его; главное – чтобы он был сыт и доволен. То же самое говорят и про Дункана Клаваретта; справедливо или нет – вопрос не из легких. Со временем ответ на него будет получен.
Дункан заполняет своим смехом все пространство тесной больничной палаты: его явно радует возможность заняться достойным делом – неожиданным расследованием, свалившимся на его голову будто с небес и порученным самим Курфюрстом Вечного Города, в кои-то веки пробудившимся ото сна и вышедшим из состояния дремотного анабиоза. Дункан польщен – кажется, его заслуги оценены по достоинству. Как давно он этого добивался! Как долго он ждал, проводя дни и недели, годы и десятилетия в унылом бездействии, просиживая ночи напролет за бесконечной, отупляющей бумажной работой, сдобренной, правда, неплохим виски; он ждал, чтобы ему, Начальнику следствия всего бескрайнего, раскинувшегося по горам и равнинам Ландграфства – третьему лицу в государстве! – дали наконец настоящее, серьезное дело – а таковых в его почти двухтысячелетней практике до сих пор не случалось, если не считать пары мелких расследований, касавшихся клеветы и хищения государственной собственности.
Не описать, в какой эйфории Дункан Клаваретт пребывает сейчас, предвкушая интересную работу и скорое избавление от ярлыка «кабинетного генерала», навешенного на него многочисленными недоброжелателями и этим проклятым, вездесущим Деме́нцио У́рсусом – ближайшим советником почти уже мертвого, доживающего последние дни Курфюрста. Хитрый, самовлюбленный Деменцио с упоением распускает слухи, будто бы он, Дункан, взлетел столь высоко исключительно благодаря вероломству и близким связям с дочерью вице-короля пограничных провинций. Господи, какая ужасная, наглая, кощунственная ложь! Не говоря уж о том, что за должность Начальника следствия он еще в молодости сполна расплатился собственной кровью, участием в десятках военных кампаний и походами – тяжелейшими походами! – против северных варваров. И почему об этом все позабыли?
Лишь одно вызывает печаль и сожаление: долгожданное, порученное ему дело оказалось слишком простым и прозрачным, до ужаса ясным даже с первого взгляда. Но ничего, за этим расследованием наверняка произойдут и другие, гораздо более сложные и увлекательные; стоит лишь проявить себя, доказать, что мастерство дворцовой интриги – далеко не единственный (хотя, возможно, и самый яркий) из его несомненных талантов.