Если мы привязаны к своим заметкам или, хуже того, заморожены в словах заученной наизусть речи, теряются звуки, язык и окончательный драматический эффект. Послушайте телеведущего, читающего вечерние новости: на застывшее лицо приклеена безмятежная улыбка, губы произносят слова, глаза не отрываются от бегущей за кадром строки. Мелодичным голосом он рассказывает об убийствах, изнасилованиях и невыразимых ужасах, а иногда даже о радостных событиях. Нас это не трогает. Мы слышим о тысячах убитых и покалеченных. Реакции нет. Мы продолжаем есть чипсы. На экране могут течь потоки крови, лежать на солнце вздувшиеся трупы, однако телеведущие передают нам только омертвевшие звуки заранее написанных слов.
Но давайте представим на этой сцене репортера с микрофоном в руке. Он смотрит на разруху и опустошение, говорит не по сценарию, и мы реагируем соответствующим образом. Телевидение научилось ставить перед камерами печальных матерей, разгневанных граждан, которые только что были ограблены или обмануты. Потрясенный прохожий, ставший свидетелем страшного случая, не читает с бумажки и не запоминает то, что должен сказать. Эти люди доводят до нас яркое, волнующее послание. Нас трогает внутренний голос, который они слышат в себе и передают нам.
Недавно меня пригласили выступить на городском митинге в защиту мира. У меня не было времени подготовиться и организовать свои мысли перед речью. Более того, толпа в несколько тысяч человек, ждущих более или менее разумных слов, немного пугает. Когда я вышел на трибуну, мое сердце стучало как сумасшедшее. На меня уставились тысячи глаз. Толпа неожиданно затихла. Даже собаки, что-то почувствовавшие — бог знает что, — прекратили лаять, а дети прекратили плакать. Наступил ужасный момент молчания, когда люди ждали моих слов.
На ум ничего не приходило. Там было пусто. Я посмотрел на толпу и сознательно освободил внутренний голос. Как только я начал прислушиваться к нему, то услышал: «Такие люди могут жить только в свободной стране». И я начал речь именно с этих слов. Я сказал:
— Вы смотрите на меня, ожидая, что я скажу, в надежде, что мои слова будут достойны вас. Я хотел рассказать вам, какими вы мне кажетесь. Вы похожи на людей, живущих в свободной стране. — Слова подсказывал внутренний голос. — Я вижу тысячи прекрасных, самых разных людей. Вижу молодых, которые продолжат эту битву после того, как мы уйдем. Вижу рабочих и служащих, матерей и детей. Вижу стариков — но ни одного старше меня. Вы все прекрасны. И я хочу сказать, что мы выиграем эту битву.
Ненависть не сможет уничтожить красоту. Война, которая является высшим террором, кровь невинных на тротуарах, гниющие трупы детей на улицах, обожженные останки матерей, на которые слетаются мухи, не могут принести мир. Нельзя остановить террор, терроризируя людей. Нельзя остановить ненависть ненавистью. Нельзя остановить убийство убийствами. Нельзя принести мир, разжигая войну. Разрывы бомб в мирных деревнях, руки и ноги, оторванные от тел, не являются посланцами любви и мира.
Это были не заранее подготовленные слова, они срывались с губ, когда был освобожден внутренний голос.
Я говорил еще минут десять. Я прислушивался к себе и понимал, что близится кульминация. Внутренний голос также советовал мне остановиться, чтобы опять воцарилась мертвая тишина, которая позволит мне сосредоточиться на толпе, а ей — на мне. Потом я озвучил вопрос, который задал внутренний голос:
— Сколько детей должны мы убить, чтобы уничтожить одного злодея? Давайте я буду считать, а когда будет достаточно, дайте мне знать. Одного? Двух? Сорок? Семьсот? Десять тысяч?
Внутренний голос сказал, чтобы я продолжал, пока меня не остановят. Вдруг кто-то в толпе крикнул:
— Ни одного! Ни одного! Ни одного!
И все стали скандировать:
— Ни одного! Ни одного! Ни одного!
Затем внутренний голос посоветовал: «Пора заканчивать. Лучше быть кратким, чем потом сожалеть». Разумеется, вопрос заключался в том, что я должен был сказать, чтобы закончить выступление мощным аккордом. Этот вопрос и ответ на него заняли меньше секунды.
— Мир приходит, если мы понимаем, что матери всего мира так же любят своих детей, как мы.
Под трибуной я увидел ребенка на руках у матери. Хороший слушатель не только прислушивается к внутреннему голосу, но и идет на риск, принимая его советы. Я жестом пригласил женщину подняться на трибуну и взял ребенка за руку.
— Давайте спасем всех детей! — сказал я.
Я утверждаю, что необходимо прислушиваться к себе. Мы постоянно слушаем свой внутренний голос, но большинство не знает, как его услышать. Мы молча разговариваем с собой и каждую секунду слушаем этот разговор. Слова, написанные на этой странице, я сначала проговорил в уме и услышал «третьим ухом» за мгновение до того, как пальцы начали выводить их на бумаге. Но по какому-то недоброму волшебству, выступая перед властями предержащими, присяжными, начальством, — мы вставляем в «третье ухо» затычки и ведем себя, словно оглохшие манекены, тщательно репетируя речь и сверяясь с заметками, которые несем с собой на трибуну.
Слова, которые я произношу, мне подсказывает внутренний голос. Иногда я слышу две или три быстрые подсказки. Нужно что-то сделать, чтобы не забыть их. Я сгибаю мизинец (как будто начинаю что-то считать). Это немного неудобное положение руки служит напоминанием о необходимости привести пример или метафору либо просто показывает, где я остановился, когда отвлекся на небольшие отступления от темы. Это закладка, благодаря которой я не теряюсь.
Контроль над внутренним голосом. Услышав «третьим ухом» свой внутренний голос, в состоянии ли мы вслух передать все, что он сказал? Я убеждал вас, что нужно говорить только правду. Любое цивилизованное общество не терпит насилия — физического или вербального, — и члены этого общества связаны его правилами в той же степени, в какой мы подчиняемся его законам. Если бы мы выражали каждую идею, поданную внутренним голосом, то нажили бы кучу неприятностей. «Я должен был убить этого сукина сына», или: «Он, наверное, отнимал бы молоко у младенцев, будь у него достаточно мозгов, чтобы его продавать», или: «У него изо рта пахнет хуже, чем от скунса». Неконтролируемый внутренний голос может привести к тому, что мы потеряем друзей, в которых нуждаемся, и наживем массу врагов, которые нам не нужны.
Однако внутренний голос оборудован автоматическим редактором. Он постоянно наблюдает за действиями, как полицейский из вертолета за дорожным движением. У редактора есть ухо внутри «третьего уха». Мы каждый день испытываем его действие. Если прислушаться, то можно не только услышать, что подсказывает нам разум, но и рассортировать всю информацию в том порядке, который не принесет вреда. Важно слушать и уважать своего редактора. Не прислушиваясь к внутреннему голосу, нельзя ничего создать или сказать что-то интересное. Но если слушать только голос, а не редактора, то в один прекрасный день можно обнаружить, что мы остались в одиночестве, без друзей.
Я утверждаю, что редактору почти всегда можно доверять. Все мы относимся к робким существам. «Осмелюсь ли я это сказать? Что подумают обо мне люди? Как прозвучат мои слова в этой аудитории?» Вопросы, которые задает осторожный редактор, часто сдерживают нас, так что мы не обращаем внимания на внутренний голос. Следует внимательно относиться к поправкам редактора, который предостерегает от опасных действий. Но нужно игнорировать те из них, что направлены на устранение новых мыслей, идей, способов изложения и незнакомого опыта, как, например, в моем случае, когда я пригласил на трибуну мать с ребенком. Мы должны идти на риск, совершая спонтанные поступки. Дискомфорт, который мы чувствуем при этом, относится совсем не к тому, что мы собираемся сказать или сделать что-то опасное. Это дискомфорт творчества, создания чего-то нового и отличного от общепринятого — другими словами, того, что усиливает впечатление от презентации.
Однажды в суде во время заключительного выступления перед присяжными я поинтересовался:
— О чем мог бы рассказать свидетель, имей сторона обвинения мужество его вызвать? Где находился мистер Бернстайн? Где он прячется сейчас? Спросите обвинителя, который сидит вон там, с улыбкой на лице. Что бы он сказал, присутствуй Бернстайн на процессе?