Как обычно происходит в наших снах, я ничуть не удивился этому посланию: я просто вскрыл конверт и извлек из него желтый, ветхий лист. В отличие от самого конверта он был, безусловно, очень старым, и опять это меня тогда ничуть не удивило. Я развернул послание и принялся читать.
Составлено письмо было старинным слогом и весьма коряво, так что в памяти моей остался только общий смысл написанного:
«Малюта — помнишь Малюту? — шлет тебе свое благодарение за хлеб-соль и за водку, коими ты потчевал с любезностью и щедро. Малюта помнит добрые дела? сам когда-нибудь порадуешься: „Ай да Малюта, ай да молодец!“ Ты разумный человек и деловой к тому же, ты помог мне словом, и было оно лучше золотого подношения. Небось, и сам не ведаешь, как, схоронив меня от недругов моги, помог мне в тяжкую годину собрать рать опричную — благословит тебя Господь за это! А в долгу я оставаться не привычен: шлю тебе пятьсот рублёв серебром, денежки немалые. И беги ты с ними за кордоны, подале, где бы зла на тебя никто не имел. А зло-то будет пребольшое, уж поверь мне, и тебя оно коснется, и всех нас. Уезжай из родимых мест в места незнакомые и вспоминай Малюту — всю вашу вину он в себе затаить».
Помню, я не воспротивился в душе письму, я словно ждал его, и оно пришло, и все казалось тогда естественным и понятным.
Я сложил листок и спрятал в конверт, а конверт… ну, хоть убей, запамятовал начисто, куда же его дел, осталось только в голове: было письмо, никуда не пропало. Ведь еще во сне забыл — пойди-ка вспомни наяву!
Вот эдакий буквальный вздор привиделся мне нынешней ночью…
Я, конечно, человек отнюдь не суеверный, разных там примет и вещих снов не признаю. Тем не менее проснулся поутру с тяжелой головой, и было мне слегка не по себе, как будто я и впрямь всю ночь творил дела не больно-то достойные, заплечно-злые…
Я поднялся нехотя с постели и взглянул на часы. Они показывали шесть утра, хотя за окном уже вовсю светило солнце, и улица гудела и хрипела, как сто тысяч разболтавшихся водопроводных кранов. Да, часы показывали только шесть утра, а ведь известно: в зимние дни городская жизнь начинает нервно суетиться не как летом — много позже.
«Значит, часы встали», — решил я.
Я подошел к телефону и набрал номер.
«Одиннадцать часов ровно», — сообщила трубка, уверенно и отстраненно.
Одиннадцать, вот так-так! «У всех нормальных людей скоро начнется обед, — подумал я, — и на работу, стало быть, идти резона никакого нет — проспал я здорово».
Начальство у меня на этот счет своеобразное, бедовое: уж лучше вовсе не явиться, а потом наврать с три короба про разные вселенские причины, чем невинно опоздать на несколько минут.
«Ну, что ж, — решил я, — и пускай! Тогда займемся личными делами».
Я оделся, протопал на кухню и там обнаружил, что завтракать мне нечем: холодильник совершенно пуст, и хлеба в шкафчике ни крошки, а тупое питие пустого чая, хоть и с сахаром, не слишком вдохновляло.
Я вздохнул, взял авоську и, закутавшись в старую — еще от деда — шубу, пошел в магазин.
Была пятница, и в это время, как заведено, в магазинах уже начиналась давка. Люди толкались, лезли к прилавкам, кричали, а продавцы масляно вращали глазами и, попутно вслух обсуждая одним им ведомые события, в которых Маньки, Катьки и Сережки выплетали безумные узоры интриг (в их понимании интриг, конечно), — неспеша, будто от чуть большего проворства мог вдруг обрушиться ветхий лепной потолок, отпускали товар.
Я стоял в длинной очереди за паршивым, почерневшим мясом, меня швыряло из стороны в сторону, а я терпел. И мне казалось, что я и есть сейчас тот самый киношный супермен, который лет пять назад был кумиром нашей славной молодежи. И все люди вокруг — по сути, тот же самый супермен, только уже раздвоившийся, расчетверившийся, раз-в-бог-весть-какой-степени размножившийся, — и все эти клочья супермена волками смотрели друг на друга, словно уличая в неподлинности «сверх-чего-то» каждого, и очередь медленно-медленно, будто подсохший крем из тюбика, выдавливалась, двигаясь вперед.
Наконец я добрался до прилавка, где торжественно застыли древние, полуразбитые весы.
Я уже собирался выбрать на железном лотке приблизительно сносный кусок мяса и этим выбором своим в момент возвыситься над прежней униженностью очередника, как вдруг чье-то знакомое лицо мелькнуло передо мной, и я мигом забыл и об униженности, и о покупке вообще.