— Добрый, добрый, — ответил он. — Порядок.
И мы шагнули в вестибюль.
Гардеробщик подозрительно оглядел Малюту с ног до головы, но ничего не сказал и принял у него пальто с засунутой в рукав шапкой, брезгливо подцепив истрепанную петлю вешалки безымянным пальцем.
Малюта, нимало не смущаясь, внезапно сообщил в вестибюльное пространство: «Ох, и натопили!..», расстегнул засаленный ворот выцветшей ковбойки, сдвинув вниз такой же присаленный узел бежевого галстука, достал из кармана залоснившегося на локтях пиджака готовую самокрутку зверских размеров и закурил, пахнув едким дымом в лицо гардеробщику, когда тот вернулся с нашими номерками.
Короче, Малюта, мой ненаглядный и беспечный спутник, пусть и по-своему, но уже — «гулял».
И пошли мы с Малютой Скуратовым, рука об руку, вверх по мраморной белой лестнице, чтобы чуть не в поднебесье, на последнем этаже, под сводами огромного, тоже отделанного мрамором, зала, шумного, бестолкового и потому похожего на вокзал, договориться о чем-нибудь. О чем же, в самом деле? Мы пошли и сели с ним за столик в углу. Мимо нас скользили наглые официанты, туда-сюда мотались люди, взбудораженные музыкой и всяческим питьем, плыли клубы дыма, и мы растворились среди этой суеты, исчезли из обыденного мира — для всех остальных, как, впрочем, и для бойкого официанта, лишь только он принял от нас заказ.
— Так вы хотели говорить со мной? — спросил Малюта, и я увидел рядом с собой его лицо, рябое и насмешливое, и глаза его, холодные и пустые, как осколки бутылочного стекла, оправленные в чуть дрожащие, красные веки. — Говорить… Я попусту трепаться не люблю.
— Кто вы? — сказал я тихо, но мне показалось, что слова мои загремели над миром, и все люди — и те, что сидели вокруг, и те, что были за тысячи верст отсюда, — разом обернулись и засмеялись мне в лицо, глумливо и презрительно: «Глупец, и ты не знаешь?!»
— Для чего спрашивать, не понимаю, — откликнулся Малюта и пододвинул мне грязный стакан с водкой. — Выпьем за наше здравие.
Мы чокнулись и выпили.
Малюта крякнул, утер рукавом рот и, не жуя, проглотил солененький огурчик. Потом налил по новой и перекрестил стаканы, что-то бормоча себе под нос.
— Вы — Малюта! — громким шепотом выкрикнул я, уже не колеблясь ни секунды.
— Вестимо. Малюта Скуратов-Вельский — так-то будет точно. И красиво…
— Зачем вы здесь?
— Зачем мы все здесь? Зачем — радуемся, плачем, блядословим, зачем убиваем?
— Вы не могли попасть сюда!
— Кто выдумал? Поганый вздор! Я все могу, ибо, — он важно поднял заскорузлый палец, — я везде есть. И всегда! Запомни это.
— Неправда. Царь Иван Васильевич Четвертый…
— И при Грозном, и при Петре, и после, и сейчас — всё тоже я, Малюта! Нас будто много. В разных временах всегда мы жгли, рубили, убивали, мучили и доносили, и всегда опричнину лихую создавали. В каждый век — свою опричнину. Но все мы, хоть и разные, едины. Все сливаемся в одно лицо, как сотни ручейков в одну большую реку. Увидишь, вспомнишь одного — и все другие не покажутся чужими, всех признаешь… Да, Малюта был, Малюта есть и будет на земле Малюта! Без него — нельзя. Пей, парень, пей, охо-хо-хо!..
Закачались тяжелые своды, померк свет, сжался зал до крошечных размеров.
И сидел я за дубовым огромным столом, на дубовых, грубо тесаных скамьях, а напротив сидел Малюта и, подперши ладонью щеку, смеялся злыми глазами.
У Малюты кафтан золотом шит, и блестит то золото, как рыжая его борода. У Малюты сила велика, темные воины зла и лютой ненависти свищут-рыщут по родной земле. Хлопнет Малюта в ладони — заводите, девки, хоровод, гляну я, какая из вас краше, чтобы ночь одному потом не коротать. Пойте, девки, про долю горькую, про страх неизбывный и печаль на Руси. Здесь Малюта, жив Малюта, пойте ему, девки, любо-дорого послушать обо всем, что натворить успел — по собственной охоте да во славу государеву и царствия его.
А не понравится что, так уж пеняй, брат, на себя. Свистнет воздух, сверкнет холодной молнией топор и опустится, так что и крикнуть не успеешь, на буйную головушку, и падет она, дурная, с плеч долой.
— Пей, парень, пей!
Малюта смотрит и не боится. А чего ему бояться? Малюта был, Малюта есть, Малюта будет — во веки веков, он живее всех живых! Да разве можно без Малюты, разве можно без опричнины — во веки веков?!
И радостно, и жутко — вот ведь как…
— Эх, парень, темное время? раздолье для Руси. Она впотьмах — главнее всех. Страшнее всех. Ты живешь, когда чуток светлее станет, да и то — лишь рассвет, только-только забрезжило. А на рассвете мы, знаешь, сколько убивали? Охо-хо!.. Русь молчит, боится топора, боится слово сказать, да и говорить, по правде, мало кто умеет. Нечего сказать и — незачем. А коли уж заговорят, то мигом — либо к топору зовут покорных смердов, либо батюшке-царю топор суют, мол, наводи порядок, времечко приспело. Сами влезть на плаху норовят. А нам-то так спокойней. Да уж… Спит Русь, парень, крепко спит, неведомо, когда проснется. Вот и хорошо, что спит, а то бы много бед на свете понаделала. Куда как больше, чем теперь. Злая страна!.. Проснется ненароком — тут и опричнине конец, да и Малюте — тоже. Ибо в новой, несказанной лютости нужда возникнет. А тогда другим найдется работенка, жадным и голодным… На Малюту злым. Жаль тебе было бы Малюту, а, парень?..