А в остальном — действие, действие, действие. Вся повесть пронизана мотивом «Он не успел». Главный герой не успевает проникнуть в планы главного злодея, дона Рэбы. Главный злодей не успевает сообразить, что ему делать со странным существом, у которого есть монеты из немыслимо чистого золота. Лидеры «серых штурмовиков» не успевают составить контринтригу против дона Рэбы, а значит, не успевают выжить. Премудрые земляне не успевают сообразить, какая опасность грозит королевству Арканарскому. Министр двора не успевает спасти начитанного юношу, наследника престола… Каждый должен «бежать в два раза быстрее», чтобы решить свои задачи. «Трудно быть богом» — очень драйвовая вещь.
Описаний, особенно по-ефремовски тягучих и основательных, у АБС крайне мало. Более того, порой они выглядят чужеродным элементом, особенно если пребывают на первых страницах произведения. Вот совершенно не запоминающаяся пробежка Вадима вокруг «Корабля» в «Попытке к бегству», а вот — медлительная завязка «Обитаемого острова» после падения Максимова звездолета.
Нигде у зрелых АБС не встречается развернутых литературных портретов в духе русской классики XIX века или советской реалистической литературы века XX. Если братья Стругацкие хотели предложить читателю портрет одного из персонажей, им достаточно бывало дать несколько наиболее характерных, ярких, запоминающихся черт, и читатель дорисовывал все остальное сам. Вот весьма удачный пример — Наина Киевна Горыныч из повести «Понедельник начинается в субботу»: «Хозяйке было, наверное, за сто. Она шла к нам медленно, опираясь на суковатую палку, волоча ноги в валенках с галошами. Лицо у нее было темно-коричневое; из сплошной массы морщин выдавался вперед и вниз нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза были бледные, тусклые, словно бы закрытые бельмами».
Дополнительную скорость текстам АБС придавало скудное число эпитетов. Кроме того, у них мало предложений с обильными причастными и деепричастными оборотами, мало предложений сложносочиненных. А если такое предложение все-таки необходимо, то выше и ниже его обязательно будут поставлены предложения короткие, всего из нескольких слов.
Таким образом, АБС «нагружали» читателя весьма солидной поклажей, состоящей из научных идей, философских тезисов, социальных оценок. Но они прилагали колоссальные усилия, стремясь облегчить ему труд восприятия и сделать эту интеллектуальную работу увлекательной. Кроме того, АБС разрушали стену между собой и читателем: «Либо мы с тобой одной крови, либо не читай, это не для тебя». В конечном итоге, именно эта художественная манера принесла им триумфальный успех. Они превосходно понимали: для писателя что говорится, т. е. содержание идей, полдела, не менее важно, как говорится. И если без раздумий над первым литератор плодит пустоту, то без понимания второго он превращается в лектора.
Анна Игнатенко
Большие трагедии маленькой Иудеи
Книга «Мой старший брат Иешуа» напоминает кинохронику природного катаклизма — цунами, торнадо или бурю. Затишье было раньше. Когда-то давно, не с этими людьми и даже не с этой страной. По мере повествования мы наблюдаем самые разные моменты: вот здесь еще все хорошо, но все уже бегут, а здесь самое страшное уже произошло, и горе тем, кто не успел убежать. Однажды мы видим самый центр шторма: место и время, где все вроде бы тихо, но шаг в сторону приводит к трагедии.
Еще книга напоминает калейдоскоп: встряхнув один раз, мы читаем роман о жизни Иисуса Христа, чуть повернув, находим историческое повествование о царе Ироде, потом страшную сказку об украденном Царском сыне (даже двух!), потом историю многочисленных предательств. Название книги и аннотация готовят читателя к новой вариации на библейские темы, намекает на то, что под обложкой нам раскроют еще одну тайну. Так ли это? И да, и нет. Да, нам рассказывают другую историю. Историю не сына Бога, а сына Царя Иудейского. Но книга «Мой старший брат Иешуа» не об этом. Для творчества Андрея Лазарчука вообще характерен нетривиальный подход к классическим сюжетам и некоторое усложнение текста. Наверное, поэтому главная героиня повествования появляется перед нами не сразу.
Но она появляется. Ее зовут Ненависть.
Когда Дебора говорит, что каждое утро просыпается двенадцатилетней девочкой, — она врет. Она просыпается старухой, старухой, осознающей, что для нее в этом мире ничего нет. И чтобы как-то прожить еще один день, ей нужно вспоминать. Вспоминать то время, когда что-то было: был мир, была она, была любовь. А ненависть была далеко, и несла ее в себе другая женщина. Связь этих двух женщин, их откровенная похожесть закладывается автором в момент первого появления героинь. О существовании Антигоны мы узнаем на той же странице, на которой рассказчица считает необходимым представиться. В один момент они выходят из тьмы, одни события приводят их к нам. И то, что одна уже заканчивает свою страшную историю, а другая еще не начала, — не важно. Они одинаковы. Они обе — месть и ненависть.
По факту «Мой старший брат Иешуа» история двух ненавистей — ненависти Антигоны к царю Ироду и ненависти Деборы к тем, кто убил ее семью. Это как крик — ты не смогла, а Я — смогла! Я убила их всех! У меня БЫЛА причина. Это сравнение с целью оправдать себя, оправдать свое кровавое безумие. Но почему она делает это именно сейчас? Прошли годы, страшные события стали больше походить на воспоминания, и наконец-то можно спросить: когда? Когда и почему она перешла границу? Перестала верить в Суд Божий, и принялась вершить Суд земной? Не просто так столь скрупулезно рассказчица останавливается на истории Антигоны. То, как детально рисуется история преступлений Царицы, наводит на мысль о болезненном пристрастии, кумирстве. Даже какая-то ревность — кто был лучше? Отомстил сильнее?
Страшным оказывается осознание читателем того, что сама Дебора давно признала, — месть не имеет вкуса. Это просто действия, которые совершаешь потому, что внутри пусто. И никакая месть не заменит тех, кто погиб. И хотя по прошествии стольких лет Дебора идеализирует брата, родителей, мужа, братьев (все они в ее рассказе напоминают святых или как минимум праведников), из ее почти отрешенного тона понятно, что ничто не принесло ей успокоения.
Впрочем, она и не ждет его. Если внимательно прислушаться к тому, что рассказывает Дебора, создается впечатление, что в ее жизни никогда не было Бога. Историческая и этнографическая канва романа выглядит очень естественной и не вызывает отторжения или ощущения обмана. Полное погружение рассказчицы в происходящие события заставляет принимать на веру все, что она произносит. И очень не скоро осознаешь, как жестко Дебора истязает свое прошлое. Как упорно она не вспоминает о моментах Веры. Трудно поверить, что их не было. Страшно понимать, что их не стало. Это еще одна боль и беда Деборы, младшей сестры Иешуа, — она потеряла Бога. И всю книгу, всю эту длинную историю она хочет произнести это и не может. Она хочет сказать: «Я не верю». Она говорит: «Что-то мешает мне видеть».
Страшными выглядят небольшие временные отступления в повествовании — отступления не в прошлое, а в будущее. Когда, вспоминая о чем-нибудь добром и важном, Дебора вдруг сбивается и упоминает то, что будет. То страшное, что еще не случилось в ее рассказе, но до чего она дойдет. Или не дойдет. И когда в конце книги она говорит, что «Потом наступила Тьма», мы уже знаем, что это за Тьма, хотя ее описанию автор не уделил и десятка страниц. И я склонна считать, что это хорошо — и без того книга наполнена невероятной безысходностью.
Очень к месту оказывается выбранный автором язык. Сухой, холодный, малоэмоциональный, с упором в логические конструкции, он становится вполне объясним, когда узнаешь, что рассказчица немолодая женщина с опытом военачальника, дознавателя, разбойника с большой дороги, убийцы, палача. И то, что говорить она хочет о более раннем, счастливом периоде своей жизни, ничего не меняет: в прошлое она смотрит глазами отнюдь не той девочки-женщины, жизнь которой описывает.