Завтра ему исполнится пятнадцать. Завтра его первый рейд в качестве младшего цензора. А потом еще множество рейдов, сто или больше, пока ему не стукнет восемнадцать и он не пройдет выпускные испытания и не станет полным цензором. Тогда ему выдадут собственный прорезиненный костюм и маску-респиратор с угольными фильтрами и определят в бригаду, и он будет бороться с Лесом – в городе или за его пределами. Искоренять лесную скверну огнем. А пока он на подхвате. Завтра. Все решится завтра.
Лунный свет на полу превращался в знаки и в числа и, наконец, в тени и полную тьму. Луна скрылась за тучами. Вольсингам уснул, и больше не видел ничего.
Но второй допрос Вольсингама привели только под вечер следующего дня. Гроссмейстер сидел за столом и листал какие-то записи на серой бумаге, один вид которой вызвал у художника отвращение. За прошедшие сутки с небольшим полицейский удивительно осунулся и пожелтел, и все показное дружелюбие слезло с него, как шкура с линяющей гадюки.
Подняв подернутые красными жилками глаза от своих записей, Гроссмейстер отрывисто сказал:
– Обнаружились новые обстоятельства. Садитесь, Вольсингам, у меня от вас шея болит.
Вольсингам, пожав плечами, сел в кресло. Кость немедленно впилась в задницу сквозь протершуюся штанину.
Полицейский некоторое время смотрел на него, не моргая. Живописец позавидовал его выдержке – у него самого зачастую глаза болели, и пялиться вот так после бессонной ночи было совсем не просто.
– Вы не спросите, какие обстоятельства?
Вольсингам снова, уже в который раз, пожал плечами.
– Я не любопытен. Это мне еще учителя говорили.
– Учителя?
Несколько секунд полицейский, казалось, пытался совместить в сознании образ Вольсингама и этих мифических учителей. Затем он тряхнул головой и раздраженно сказал:
– Покойного опознали. Это Герберт Брюнненштайн, бывший пекарь, совсем недавно вступивший в орден. Кроме того, мы кое-что обнаружили в колодце. И кое-кто видел, как монах перед смертью разговаривал…
Гроссмейстер сделал многозначительную паузу, и Вольсингам, безрадостно усмехнувшись, ввернул:
– Кое с кем?
Полицейский снова наградил его пристальным взглядом, а затем сморщил нос, как будто нюхнул кислятины.
– Зря ерничаете, Вольсингам. По словам свидетеля, позавчера вечером монах беседовал с вашей лозницей.
Отчего-то Вольсингама это нисколько не удивило. Поерзав в кресле и кое-как устроив зад между двух костяных отростков, он вытянул длинные ноги под стол и поинтересовался:
– А что актеры?
– Что актеры? – дернулся Гроссмейстер.
– Вы допросили актеров?
– Актеры здесь ни при чем, – угрюмо сказал сыскарь.
– Вот как. Откуда такая уверенность?
– Не наглейте, Вольсингам. Пока что я тут решаю, кого задержать, а кого отпустить.
Вольсингам и сам понимал, что лезет на рожон, но остановиться уже не мог.
– Этот мальчик… тот, что играл лозницу.
– Что мальчик? – почти выкрикнул полицейский, и Вольсингам понял, что на правильном пути.
– Младший цензор? – как можно небрежней спросил он. – Или уже полный… выжига, по-вашему. Хотя, конечно, выжиганием ростков их работа не ограничивается. Что, пришлось отпустить? Правильно, ни к чему вызывать лишнее недовольство архипротектора Герца, и так в Городе черт-те что творится: лозницы, убийства…
Вольсингам осознал, что переигрывает, и заставил себя заткнуться. Полицейский вцепился в край стола.
– Откуда вы узнали?
– Видел его в столице, – соврал Вольсингам и тут же осекся – но было уже поздно.
Гроссмейстер медленно улыбнулся, сейчас и в самом деле напоминая змею.