Но вот вторая… вторая так и лежала на тряпице, буровато-серой, но еще серей было лицо изображенного на иконе человека. Если вообще человека, а не отвратительного наплыва на стволе. Листва на дереве была редкой и бурой, а ветки хищно сплетались, корчились, словно мучимые кошмарным сном. Узловатыми змеями вздымались корни… скверная картинка, скверное дерево и скверный человечек. Однако именно на этот Крестос беспокойно поглядывал Гроссмейстер. На первую иконку он вовсе не обращал внимания, а посматривал то на вторую, то снова на Вольсингама.
В пыточном костяном кресле на сей раз сидел доктор Харп, сложившись так, что удобно вписывался во все отростки и изгибы. Вольсингаму пришлось стоять, о чем он ни капли не сожалел. Художник протянул руку к иконе из своего сна, желая и не решаясь притронуться к потрескавшейся поверхности…
– Нет, – резко сказал Гроссмейстер. – Руками не трогать. А то тут один уже дотрогался…
Следует сказать, что полчаса назад он присутствовал при вскрытии черепной коробки констебля Ноймана. На Ноймане не обнаружилось ни ожогов, ни ссадин, ни зеленых пятен, зато под крышкой было ровно то, чего ожидал и страшился полицейский. Черная губчатая масса, скукожившаяся и очень мало похожая на человеческий мозг. Доктор Харп производил вскрытие в плотных тканевых перчатках и сейчас этих перчаток не снял. Вторую пару он вручил Гроссмейстеру, а третья, кожаная, лежала на столе.
– Мы не знаем наверняка, – заметил упомянутый Харп. – Я проведу тщательное исследование, но не факт, что причина в иконе. Если да, то это должен быть очень сильный яд, проникающий сквозь кожу. Но я не исключаю и неизвестную нам доселе болезнь…
Вольсингам вскинул голову.
– А вы, Гроссмейстер, не трогали икону?
Тот поморщился.
– Ни я и никто из управления. Только Нойман. Он выловил Крестос вместе с тряпкой и осмотрел, чтобы убедиться, нет ли в доске полостей и отверстий, куда можно спрятать деньги или письмо. Ничего не обнаружил и передал находку мне, а я держал ее в столе завернутой.
– Значит, яд не пропитал ткань, – вмешался Харп.
– Значит.
С лица Гроссмейстера не сходило кислое выражение.
– Эх, добыть бы того монаха…
Медик наградил его выразительным взглядом. Полицейский откашлялся.
– Ну так, Вольсингам. Что вы можете мне сказать об этой иконе? Я помню, как вы передернулись, увидев ее в первый раз. Или не в первый?
Вольсингам пожал плечами и спрятал руки за спиной, словно борясь с искушением потрогать расписанную доску, чтобы убедиться в ее реальности.
– В первый. И не в первый. Я видел эту картину во сне.
По острой физиономии Гроссмейстера разлилось нескрываемое разочарование. Он явно надеялся на другой ответ.
– А что там насчет зелени? – сердито бросил он. – Что вы болтали о зеленых мазках?
Вольсингам почесал в немытой, спутавшейся колтуном шевелюре.
– Вы говорили, что Себастиан Гримм тоже убит?
– Убит, умер, отравился… Я уже ничего не понимаю, – зло отрубил полицейский. – В башке у него такая же черная дрянь, как у Ноймана. Возможно, у монаха. Но зеленые пятна на шее…
– Типографская краска, – сказал Вольсингам.
Оба – и Гроссмейстер, и Харп – вздрогнули при этих словах, уставившись на художника. Вольсингам спокойно продолжил:
– Гримм тогда сказал: «У кого еще в Городе есть зеленая краска?» Я видел пятно вблизи. Это была не масляная краска. И не водная, которую я использую для росписи по штукатурке. Обычная типографская краска смывается водой, но тут, в Городе, очень плохая бумага. Она бы просто не пропечатывалась. Я помню, как Гримм советовался со мной, и я предложил ему добавлять в состав смолу. Так печать не смоется ничем, кроме керосина, хотя краска хуже застывает. На затылке монаха была типографская краска.
Гроссмейстер смотрел на художника, раздувая ноздри и борясь с искушением грохнуть по столу кулаком.
– Почему вы сразу не сказали?
По лицу Вольсингама расплылась медленная улыбка.
– Потому что вы тогда арестовали бы Себастиана. А он никого не убивал.
– Откуда вы знаете?
– Знаю.
Вольсингам не стал говорить, что навидался убийц с детства и научился распознавать их затылком – тонкими волосками, топорщившимися по-звериному, когда на мальчишку-семинариста падал их пустой и светлый взгляд.