– Постойте, – вмешался Харп, привставая с неудобного кресла. – Но ведь журналист вас подставил. Он чуть ли не носом ткнул нас в это пятно…
Художник уставился в окно. На стеклах играло солнце. С улицы доносились крики мальчишек-газетчиков. Последний выпуск газеты «Зеленый листок» разлетался, как осенние листья под ударом шквального ветра. Весть о смерти единственного корреспондента, редактора и владельца издания взбудоражила горожан. Про Ноймана еще никто не знал.
– Он пытался подставить не меня. Помните, что он говорил? Об актерах. Одноглазка, Двуглазка…
Медик вытянулся в кресле, навострив уши. Художник закончил свою мысль:
– Вы сказали, Гроссмейстер, бедняге выжгли оба глаза? И запятнали шею масляной краской? Не думаете, что над ним так поиздевались в отместку за тот намек?
Лицо полицейского налилось нездоровой кровью. Он все же стукнул кулаком по столу и рявкнул:
– Забудьте об актерах!
Вольсингам заломил бровь.
– Почему? Потому что мальчишка – младший цензор? Не такой уж высокий чин. Или вы настолько боитесь огненосцев, Гроссмейстер?
Харп удивленно нахмурился.
– О чем он говорит?
Сыскарь перевел дыхание и силой заставил себя успокоиться.
– Повторяю, забудьте об актерах. Вы оба. Вольсингам ничего не говорил, а мы ничего не слышали. Я отправляюсь на квартиру Гримма.
Тут Гроссмейстер ощутил укол досады – давно следовало осмотреть жилище убитого и допросить соседей и рабочих типографии. Если бы не утренняя суматоха с Нойманом…
– Вы, Харп, пойдете со мной. Вы, Вольсингам, свободны.
Художник хмыкнул.
– Гроссмейстер, я уже вляпался в это дело по самое не могу. Возьмите меня с собой. Вы же видели – я наблюдателен.
– И не спешите делиться своими наблюдениями, – сухо улыбнулся Харп, поднимаясь с костяного монстра.
Гроссмейстер только коротко кивнул. При всех его недостатках, о малевателе точно можно было сказать одно: он не из болтливых.
Злополучную икону полицейский не решился оставить в кабинете, а, положив в наплечную сумку, прихватил с собой. Туда же он кинул и третью пару перчаток.
На площади было не протолкнуться. Собравшаяся толпа жадно пялилась на подмостки, где актеры из труппы мейстера Виттера представляли новую игру. Харп, Гроссмейстер и Вольсингам невольно умерили шаг, пробиваясь сквозь сутолоку, мимо потных суконных спин и сопящих, зардевшихся, лоснящихся лиц. Художник взглянул на сцену, где тонкий мальчик с прозрачным взглядом как раз объявил название игры: «О Лознице, Блуднице и Человекоубийце, и о Герцоге-Рогоносце». Вольсингам на секунду замер, ожидая непонятно чего – наряда стражи? Возмущенных криков? Но толпа слушала и глядела внимательно. Художник очнулся, когда Гроссмейстер дернул его за рукав.
– Они бы не посмели, если бы герцог был в Городе, – сквозь зубы бросил сыскарь.
– Но почему бездействует полиция? – удивился Харп. – Почему молчит магистрат?
Не ответив, Гроссмейстер сердито дернул головой, и вся троица поспешила выбраться из давки. Когда Вольсингам обернулся в последний раз, мальчик уже переоделся в зеленое платье и кружился по подмосткам, размахивая лозами-бичами, а у ног его бился кто-то, закрытый людскими головами.
– Что-то будет, – задумчиво протянул Харп.
– Что-то уже есть, – зло рявкнул Гроссмейстер. – И я узнаю, что.
«Бунт», – мог бы ответить Вольсингам.
Он помнил тот страшный год, когда на полях погнило все зерно и столица взбунтовалась. Воющая волна жителей предместий стучалась в решетки богатых домов, перехлестывала ограды и разбилась только о серую громаду Дворца Правосудия, центральной крепости огненосцев. Семинария, по счастью, располагалась внутри огороженного стеной пространства, под боком своих патронов. Ученики тогда высыпали во двор и на плоскую крышу семинарии и гасили горящие головни, тряпье и горшки со «смольным жаром» и нафтой, перелетавшие через стену. Но огонь не сумел повредить Огненосным. И те быстро нашли виновных. В тот раз ими оказались соматики… В этот год народ ополчился на лозницу и герцога. Интересно, стены замка Грюндебарт столь же крепки?
Кое-что вспомнив, художник окликнул Гроссмейстера:
– Вы говорили, что монаха видели с лозницей в ночь перед убийством? Кто вам это сказал – актеры?
Они уже шагали переулком, одним из многих, расходящихся от Соборной площади. Витрины лавок были глухо закрыты щитами, хотя солнце стояло еще высоко и торговый день далеко не кончился. Лавочники, как всегда, первыми почуяли запах жареного и сейчас прятали товар по подвалам. По обе стороны нависали стены домов. Окна тоже были закрыты ставнями, лишь в одном старуха поливала цветы, а из другого высовывалась светловолосая голова ребенка. Шум площади остался за спиной, но и здесь в воздухе чувствовалась тревога.